Сучка-сожительница выгнала окончательно. Позвонила грозе квартала, и тот прислал толстомясого холуя на джипе. Холуй защемил в пальцах щеку, взглянул, как на дохлую кошку, и изрек последнюю правду:
— Ты тут без прав и вали! А опять вернешься — справедливости ради воткну башку в мусоропровод и отсеку крышкой люка. Кто без порток, но с претензией, — с ним иначе не поступают.
Пришлось цапнуть из шкафа носки с трусами и бежать навсегда в никуда. И вот шестой час уже бомжевал.
Многоэтажный магазин у вокзала красив, как сон. И название ночное: «Луна-24».
Сидел на лавке за фонтаном у отхожего места, разглаживал на коленях пакет с трусами и любовался фойе, открытым от купола до подвала. Динамики источали «Лунную сонату». Тихо-тихо капали звуки, словно не слышались, а вспоминались. Женский голос поверх сонаты читал нелепые объявления: на каком этаже шашлык, где тут книги, обувь, секс-шоп, игрушки и булочки. А потом след названий замывали сонатой, чтобы снова заляпать небесный звук животной потребой.
Он смотрел, как из темноты подвала, от подземных парковок, выползают стаканы лифтов, а на гранях ладятся к музыке игры искр. Точечки вспыхивают, блещут и жмурятся — нежатся в звуке, томятся в усладе. В каждом стакане дивные леди и министроподобные мистеры возносятся в лунные небеса. А пеших смертных от входа с улиц принимают прозрачные эскалаторы: ступеньки подсвечены по краям лунно-синим. Остекление перил — словно общая юбка, и глазам любопытны тени ног и задов. Продавщицы, как феи, заманивают в вертепы витрин, обещая себя впридачу к покупке. Уборщица ублажает оранжевой тряпкой райски-чистые зеркальные глади, и глади радостно двоят магазинную красоту. Легкий воздух кофейни, терпкий запах духов... Зажмурься, и кажется — длинноперстая дамская лапка подает из будущего чашечку счастья. Но открой глаза — не твое это место. Оно для тебя запредельно. Тебя нет. Ты убит, но забыл помереть и не похоронен.
Мимо волок ноги старик. На взгляд — покупатель, член светлого общества, но приглядись — собрат, тронутый бомжеванием. Лицо помыто, а на шее — полоса от сального воротника, как удавка. В руке — пакет, оплаканный грязью.
— Куда ты, друг-луноход? Давно ли бомжуешь? Присел бы.
Слову «луноход» старик усмехнулся. Сел рядом.
— Видно, что ли, во мне бомжа?
— Заметно.
— С неделю тут ошиваюсь. А ты?
— Шестой час.
— Ночевать-то есть где?
— Нет.
— Первую ночь — тяжко, — старик сморщился и потер ошерстевшую щеку. — Потом освоишься. А первую ночь — очень плохо. На улице — холодно, а где тепло — занято.
— А ты где ночуешь?
— Да тут. Вот на лавке, — старик положил ладонь на сидение.
— Не гоняют?
— Еще как. Но я договариваюсь.
— Деньгами платишь?
— Что просят, тем и плачу. Сегодня на музыкальные диски заказ. Пойдем диски воровать. Я отвлеку, а ты укради. Вот и ночевка.
— Да как же я украду? Я, все же, не воровал никогда.
— Ну тогда купи охраннику диск.
— У меня ни копья. Вот носки штопаные да трусы стираные. Я и к церкви ходил сбирать. Но с этим не разгуляешься. Милиция бдит, побирушек — туча. Глаза выдерут. Конкуренция.
Старик кивал: сочувствовал.
— Побираться не умеешь — воруй. Не в гробу ведь — складывать руки. Охрана сама бы все подряд воровала, но их за это... тут строго. А мы — самое наше дело: красть. Взять с нас нечего. По уху дадут — всего и делов, — сказал старик и представился: — Меня Юрик зовут.
— А меня Олег Васильевич.
Старик хихикнул и передразнил:
— Васильевич. Это имя сильных. А ты представляйся Олежкой. Ласково чтоб. Олег Васильевич мигом по морде схватит: его не жалко. А кликнут: Олежка, и поздно бить — ласкательное слово опередило. Ты кто?
— Инвалид. Работать не берут. Бедствую. Квартиру продал — женщина одна уговорила: к себе возьму. А теперь обобрала и выгнала. А пенсию только на той неделе дадут.
Юрик выслушал и своим поделился.
— А я кандидат наук. Науку закрыли, я — в бизнес. Но у нас нельзя бизнесом заниматься. Кругом обман. Клянутся, а врут.
— Среди имущих нет справедливости, — вздохнул Олежка.
— А у неимущих, думаешь, есть? — спросил Юрик, словно нож показал — так остро спросил.
— Какая же корысть быть несправедливым, коль имущества нет? — спросил Олежка. — Вот меня, например, возьми...
Олежка хотел о жене рассказать, которая умерла, о детях, которые судятся, кому достанется дача, но Юрик махнул рукой.
— Не нова песня. Жена собирала, а ты главное прохлопал — квартиру. Всех обделил и теперь никому не нужен. Кончай ныть! Айда воровать.
И они вышли на вокзальную площадь.
На площади дисками не торговали. В отдалении торговали: в переулочке за автобусной остановкой. Бойкая девка с заурядным лицом и задорной грудью щипала пачку купюр, выдавая сдачу.
— Ты, Олежка, сзади зайди, где коробка с дисками, а я ее спереди поморочу, — спланировал Юрик.
Он подошел к столу и стал разглядывать диски, склеенные липкой лентой.
— Чего тебе? — спросила девка.
— Ищу Бетховена «Багатель».
Юрик старался смотреть ей в лицо, но взгляд на нем не держался — скользил, как нога по мылу, — дрожит там, за пазухой, или плещется?
— Пять говен тебе, а не Бетховен, — озлилась девка и заслонила вырез сторублевой лохмушкой.
— Ну тогда «Лунную», quasi una fantasia.
— А по-русски?
— Вроде как бы фантазия, — перевел слова Юрик, разглядывая ложбинку между грудями.
«Нет, все же больше плещется, чем дрожит».
Девка взбесилась.
— Иди отсюда, сморчок! Рукосуй бздючий.
Но Юрик тыкал грязным пальцем в диски и не отходил. Девка замахнулась матюгом, как гранатой, и пригрозила:
— Ща мальчика кликну. По урнам тебя, дерьмо, распихает.
Олежка тем временем сделал вид, что шнурок развязался: склонился рядом с коробкой и нарочно выронил на землю пакет. Стал его поднимать, дернул диск из коробки и в пакет бросил. Руки тряслись, зуб на зуб не попадал от страха, но дело сделал.
— Сама, сука, слушай, свою симфонию, — буркнул Юрик и отошел от девки.
Юрик с Олежкой встретились за углом.
— Что скрал? — спросил Юрик.
— Не знаю.
Олежка вынул диск из пакета: «Русский рык».
Юрик аж заплясал.
— Молодец. Отличный диск. Рык да Русь — охранники млеют. Я уж боялся — классику стибришь.
— Да я и не видел что брал, — делился Олежка, а сам дыхание едва переводил — так волновался.
Они вернулись в магазин и двинули прямо к красноглазому охраннику в черном. Стоял, расставив ноги, и зыркал туда-сюда.
— Максимыч, — обратился к охраннику Юрик, — можно я на лавке посплю?
— Чо?
— Да вот товарищ диск украл, — Юрик показал на Олежку. — Ты бы послушал, а я бы прикемарнул.
— А-а, — кивнул Максимыч. — Ну-ка дай сумку!
Максимыч дернул у Олежки пакет и вытянул носок с болячками штопки и трусы — ветхий бредень.
— Где ж диск?
— Там он. Я видел, — суетился Юрик.
Максимыч жамкнул горстью, нашел диск, а пакет бросил в урну. В самые плевки.
— Таскают всякую дрянь.
Олежка нагнулся спасти вещички, но охранник осадил:
— Отставить, помоечник! В урнах рыться — запрет.
И Олежка перемялся, как бегун на фальстарте.
Охранник прочитал список песен, утопил диск в кармане и обратился к Юрику.
— Ты пока на свежем воздухе погуляй, последи, чтоб на стенах пацанва не писала, а попозже приходи — как народ рассосется. Поваляешься часа два. Отвернусь. А завтра пойдешь с плакатом протестовать.
— Против кого?
— Тебе какая разница? Читать будут люди, твое дело — носить.
— А я? — спросил Олежка.
Охранник глянул грозно. Глаза — красней мяса.
— Ты — вор. Ведро грязи. А тут — магазин. Чтоб я тебя больше не видел.
Олежка ахнул на вздохе и чуть не задохнулся. Хотел сказануть, но только посетовал:
— Юрик, Юрик! Как же ты, Юрик?
— Кругом обман, Олежка. Кругом обман, — нисколько не смущаясь, залопотал Юрик. — Нигде никакой справедливости, — добавил он с такой горечью — даже слеза блеснула в глазу. — От сарая до рая справедливца нема. Так что гуляй. Если первую ночь переночуешь — и вторую переночуешь. А нет — свалишься и загнешься.
Радио приглушило «Лунную» и объявило время. Начался седьмой час бомжевания. Олежка двинулся вон из магазина, оглянулся у выхода глянуть напоследок на лунный свет, но слезы мешали — смывали, сморщивали, сдвигали красоту вбок.
В самых дверях догнал и цапнул за рукав Юрик.
— Ору, ору... Утри сопли! Оказалось — Максимычу книга нужна. Ты пока прилично смотришься. Из книжного не попрут. Сходи, пожалуйста.
— Отвяжись, — дернул рукав Олежка.
Но Юрик крепко держал.
— Иди, говорю, в книжный. Но хорошее не бери. Охранники дрянь читают. Там у входа выставили «Сладкий запах смерти», роман. Помочись, умойся в уборной и дуй воровать, а то под забором сдохнешь. «Сладкий запах смерти». Запомнил? Только наклейку с книжки сдери, чтоб на выходе не пищало.
Олежка стал икать, как нарыдавшийся мальчик. Еле протиснул сквозь всхлипы:
— Чистые трусы — в урну. Зачем?
— Да тут они, трусы. И носки вот, — похлопал по сумке Юрик. — Я спас. Никто не пропал, ничто не пропало. Иди!
— А — поймают?
— Да к нему же и приведут, к Максимычу. Иди, дело верное. Тут риск — только по уху получить. Но по уху — ерунда. Снесем.
Олежка сглотнул ком слюны, подавляя икоту. Стал слезы утирать, но увидел, что приближается к ним Максимыч. Красноглаз, грозен, и шаг слажен с музыкой — высшая сила, форс-мажор, судьба.
Олежка — мимо туалета бегом к эскалатору. Ступил в лунный свет, в общую стеклянную юбку. Книжный мир — подсказывал радиоголос — на втором этаже.
— Ну вот. Новый человек народился для новой жизни, — объявил Максимычу Юрик. — Теперь не загнется. И мне в новой жизни при нем полегче.
— Живите, клопы, живите, — угрюмо кивнул охранник.