Солнце клонилось к закату, а Фауст думал, что вечер никогда не наступит: так не терпелось увидеть ее, так хотелось руку ее взять в свою, в голос вслушаться и прошептать единственное слово, которым жива душа: люблю! Фауст почти бежал к Марте, и даже скорый на ногу Мефистофель едва за ним поспевал.
Одного и другого за калиткой ждали. Мефистофель представил Фауста Марте, а потом — Маргарите. Ее до безумия милым глазам потупленным, ее щекам рдеющим, рукам от волнения дрожащим представлен был Фауст. И как себе он казался груб, неотесан, неловок! И как она себе казалась неловка и неуместна в близости столь замечательного, много повидавшего человека!
— Верно из жалости вы со мной любезны! Вы так воспитаны, и так вам привычно. — Слова Маргариты были едва слышны. — И что вам, многоопытному, моя скудная речь?
Фауст взял ее руку в свою и чуть не задохнулся от подкатившего к самому горлу чувства.
— Взгляд твой, слово твое богаче всей мудрости мира! — И поцеловал ее руку.
Маргарита вздрогнула, кровь бросилась ей в лицо, она выдернула руку и спрятала за спину. Движение ее было таким неожиданно детским, что Фауст радостно засмеялся.
— Боже мой, чего я только этими руками не делаю! Маменька строга и любит порядок! — сказала Маргарита и пошла по дорожке в сад.
Деревья сада раскрывали перед ними темные ветви, хранили от солнечных лучей и от посторонних глаз, в лепет листьев вкрадывались слова, предназначенные единственной на свете душе.
И тут же, под теми же деревьями, крепко вцепилась в черта Марта, и влекла его по садовой тропке так уверенно, словно это и была уже новая жизненная тропа.
— Так значит ездить вам приходится без конца? — Марта пыталась сбоку заглянуть в лицо Мефистофеля, но никак не могла ничего обстоятельно рассмотреть — то тень, то свет, то ветер, то ветка.
— Дела, понимаете ли. Вот и мотаемся бесконечно.
Марта вздохнула, головой покачала.
— А ну как помирать пора придет, холостым-то тяжко небось болеть?
— Думаю, что не сладко,- уныло мямлил Мефистофель.
— Мой вам совет: к берегу прибиваться!
А в саду кипела вовсю листва, запахи цветения и запахи тления, смешиваясь, тревожили душу.
— Так вы, значит, и живете: нынче — здесь, завтра — там, — говорила Фаусту Маргарита. — Ваше общество — народ просвещенный, не мне чета!
Фауст вспомнил свое недавнее университетское окружение, профессоров-докторов — надутых и важных, и засмеялся:
— Поверь мне, дивная, в любой премудрости чаще всего — суета и недомыслие.
— Как так? — спросила Маргарита, и недоверие неискушенного человека слышно было в этом вопросе.
Фауст посмотрел в ее глаза, в эту чистую голубизну, как будто взятую с первозданного неба, и пробормотал, так что Маргарита еле расслышала:
— Простота ни ценности своей не знает, ни святости. Не ведомо ей, что смирение, покорность — вот то лучшее, что дано человеку природой.
Маргарита помолчала, посмотрела на Фауста снизу вверх и так же произнесла полувслух-полушепотом:
— Если вы хоть миг подумаете обо мне, я век про вас думать буду.
И словно решилось все для нее. Ясно стало, просто стало: жить, любить и дышать.
Фауст не расслышал еще этой решимости, а если бы и расслышал, вряд ли поверил бы в своей новоявленной робости.
— Вы часто бываете одна? — спросил он Маргариту.
— Часто. У нас хоть и небольшое хозяйство, но дел хватает. Служанку держать — денег нет, вот я и хлопочу по дому. Мы не богаты, но все же и не хуже людей. Папа умер, после него дом остался и садик за городом. Брат в солдаты ушел, а сестричку-малышку прибрал Господь. Ох и видела я с ней горя, но я бы заново все перенесла, только бы ей жить, ведь она была как бы и не сестра мне, а дочь.
— Верно, ангел, как ты.
— Она уже после папиной смерти явилась на свет. Матушка совсем слегла с горя и долго не могла встать на ноги. Вот и пришлось мне сестричке матушку заменить: по ночам подниматься, поить, кормить. Так и росла на моих руках. Бывало, пикнет ночью, а я уже не сплю, песенку ей пою, а утром вставай ни свет, ни заря — пеленки нужно стирать, на базар бежать, кухарить. Так набегаешься, что ешь всласть и спишь без снов.
Солнце скатилось к самому горизонту и удало заглядывало под кроны деревьев. Листья были так веселы , словно ветер их щекотал, цветы умывались к ночи сладкими запахами, а птицы присаживались на ветки и с интересом прислушивались к тому, как Марта пытается морочить голову черту.
— Разве женщине, бедняжке, по силам исправить заядлого холостяка?
Мефистофель похохатывал, ведя Марту под руку. Он явно дурачил ее — исчезал в тени и снова появлялся на солнце, и Марте нравилась эта его игра — она и сама непрочь была исчезнуть, а потом появиться: тень — свет, тень — свет...
Восторги Мефистофеля слегка подпорчены были насмешкой.
— Попадись такая женщина, как, к примеру, вы... Отчего бы и не исправиться?
— А может вы мне так прямо и скажете: связано ваше сердце, или... свободно?
Мефистофель изобразил нечто вроде полупоклона и произнес полуискренне-полудурачась:
— Верная жена да своя крыша над головой, говорят, дороже золота.
— Я не про то, — настаивала Марта. — Может у вас привязанность где взаимная?
Мефистофель подумал немного, словно пытался вспомнить, какие там у него привязанности, и заявил по-солдатски кратко:
— Меня везде принимали любезно.
— Я хотела бы знать про сердечные привязанности ваши, — мягко, но настойчиво вела свою линию Марта. - Ах, с женщинами... — аж запрокинулся назад Мефистофель. — С женщинами нигде шутить не положено!
— Да не поняли вы меня!
— Очень жаль, очень жаль, — бормотал, исчезая в тени, Мефистофель. — Но одно мне яснее ясного: вы ко мне относитесь хорошо!
Солнце уходило совсем, исчезало, верхушка липы только сияла в его лучах, а яблони, сливы и вишни совсем уже скрыла тень. И чем больше становилось теней, темных углов, мрака, чем чаще ошибался взгляд, тем искреннее, точнее были слова.
— Ангел мой, ты меня сразу сегодня узнала, да? — говорил Маргарите Фауст.
Он шел рядом с ней по тропинке сада, то рукавом нечаянно задевая ее рукав, то рукой ненароком трогая ее руку.
— Вы же заметили, как я опустила глаза.
В голосе Маргариты нечаянно прозвенела радость, некая излишняя, может быть, откровенность, которая, впрочем, и Фаусту позволила приоткрыться.
— Я дерзок был тогда на улице, когда выходила ты из собора. Прости!
— Да... Нет... — не знала, что и сказать Маргарита. — Со мной никто еще так не осмеливался. Я все думала: кто может обо мне плохое сказать? Тем более, вот так, запросто, подойти и заговорить? Значит, заметил он во мне бесстыдство какое? И как я потом на себя злилась, что на вас не могла никак рассердиться!
— Любимая! — почти простонал Фауст, и руки его сами потянулись к Маргарите, чтобы ее обнять.
— Пустите-ка, — сказала она, и потянулась к цветку, мимо которого проходила.
— Это для букета? — спросил Фауст.
— Нет, игра такая.
— Какая? — встал на ее пути Фауст.
— Вы смеяться будете.
Маргарита стала срывать с цветка лепестки и что-то бормотала при этом.
— Что ты там говоришь?
— Любит, не любит... — полушепотом говорила Маргарита, и Фауст вдруг догадался, что она гадает о нем!
— Он меня любит! — сорвала последний лепесток Маргарита.
— Дитя мое, — выговорил Фауст со всей нежностью, на какую только был способен. — Пусть это слово цветка будет словом Божьим. Он любит тебя! Он тебя любит! — Фауст взял ее руки в свои и почувствовал, что Маргарита дрожит. — Не страшись, ангел мой! Этот взгляд и эта рука пусть скажут то, чего нельзя сказать словом: отдать себя и чувствовать блаженство, вечное блаженство! — Фауст увидел себя на границе бытия, на границе света и тьмы, жизни и смерти. — Отчаянием бы стала утрата блаженства, — сказал Фауст скорее себе самому, чем Маргарите, но та и не слышала его слов. Она вырвала из его рук свои руки и побежала во тьму сада.
Фауст на мгновение замер и тут же бросился вслед за ней.
Солнце скрылось, и Марта совсем уже не видела в темноте Мефистофеля. — Я предложила бы вам остаться здесь подольше, но соседи, знаете! Языки у всех злые. Как будто иного дела нет ни у кого: все только бы друг за другом подсматривать да вынюхивать. А где же, кстати, парочка наша?
— Туда, кажется, порхнули наши птички, — отозвался Мефистофель и сделал движение в сторону беседки.
— Влюбилась она в него, — произнесла Марта и бросила в темноту, на спутника, страстный взгляд.
— Он тоже ее полюбил. — Проговорил Мефистофель. — Таков уж ход вещей!
И из этой философской фразы ничего определенного не могла выудить для себя Марта. Она пошла вместе с Мефистофелем к садовой беседке, в которой Фауст целовал Маргариту, проводила гостей до калитки, а потом слушала, не слушая, Маргариту, которая никак не могла понять, что нашел такой замечательный, умный и вовсе не простой человек в ней — обычной, простой и необразованной девушке? Марта слушала все это, но не слышала. Думала о своем.