Неделя прошла, вторая и третья, и однажды Фауст исчез. Маргарита ходила по саду до самой ночи, ждала, но Фауста не было и на следующий день, и на третий. К Марте тоже никто не явился, и только частые дождики топтали дорожки сада.
Целыми днями Маргарита сидела в своей каморке: пряла, грустила, и казалось ей, что все кончено, что никогда к ней не явится ее Генрих. Она писала имя его на полу песком, она на цветах гадала, тихую песенку пела — звала, заклинала вспомнить о ней, придти. Но верно важными были его дела и дальними оказались дороги. Только в ветре слышался его голос, только в облаке виделся его лик, может птица залетная приносила весть, но не ведом был Маргарите птичий язык.
Генрих и в самом деле был далеко.
Однажды среди ночи вдруг осозналось, что прав был Дух, явленный в Пасхальную ночь: вровень делам своим значится человек, вровень разумению ведомо ему божество. Чувство вины перед собой ощутил доктор Фауст. Он понял, что заблудился и отступил от высшего предназначения человека. Страшно стало Фаусту, горько, что попусту тратится жизнь, данная для дел, достойных Заветов Божьих. Его потянуло в горы — туда, к разломам земной коры, где нутром наружу выворочена земная твердь — там ближе казалась стихия Земного Духа и слышнее Духу человеческий голос.
Фауст карабкался по камням, брел по тропам, пил из ручьев и почти ничего не ел. Дальние дали открывались ему с обрывов, в страшные пропасти летели камни от ног, мрачные леса обступали со всех сторон. Он шел и славил Земного Духа за то, что дана ему, Фаусту, сила жить, за то, что дано ему, человеку, царство — великое царство Природы!
Это был не побег, но служение, казалось ему, и вместе с тем — осознание недюжинных своих сил. Не как отстраненный наблюдатель всматривался Фауст в Природу, но как живой участник, который сопереживает всему, что встретится на пути: птице, зверю и дереву, ловкой рыбке в прозрачной воде, мощному дубу, вывороченному с корнем прочь. Страшная буря застала его в горах: молния камни оплавляла своим огневым пестом, высокие ели падали навзничь, напрочь срубая сучья соседних елей. Фауст и не чаял уже выбраться: то ли дерево придавит, то ли камень сорвавшийся пришибет или ветром сдует в расщелину скал, в грязевой поток. Но вдруг обнаружилась пещера на его пути, и Фауст укрылся в ней, переждал бурю, и на рассвете смотрел, как поднимается над мокрым лесом туман, словно некий предмирный образ, знамение того, что было до леса, до гор и вообще до белого света. И тут Фауст вспомнил о Мефистофеле, который тоже ровесник мира.
— И за то тебе благодарение мое, Дух, что дан мне такой злой дерзкий спутник, который унижает меня и в ничто превращает твои дары! — тихо вымолвил Фауст и понял, что не слукавил от широты души, что и взаправду проникся всеохватностью и покорностью, и что без покорности невозможно пребыть всеохватным. Тут совсем рядом были ощущения божеские.
Фаусту страшно стало при мысли, до чего позволено ему дотянуться рукой. Но тут же смущал извечный изъян человеческой натуры: ничто не может человек признать совершенным!
Словно из-под земли вывернулся помянутый бес: не дал додумать и дочувствовать до конца.
— Не надоело? — уныло спросил Мефистофель. — Не все же по горам шататься да спать на камнях. Можно бы и новенького чего испытать.
Фауст смотрел на него оторопело:
— Делать тебе, что ли, нечего? Зачем ты за мной следишь?
— Уйду, если тебе угодно. — Проворчал Мефистофель. — Тоже мне подарочек — целыми днями на побегушках, и никакой благодарности!
— Он мне докучает, да еще благодарности требует! — начал было сердиться Фауст, но Мефистофель не дал ему говорить.
— Помолчал бы ты лучше! Если бы не я, не гулять тебе по белу свету! Ты бы сам себя в гроб вогнал своими выдумками. — Мефистофель окинул взглядом пещеру, мшистые камни, тоненький ручеек пробившихся сюда подземных вод. — Сидишь тут, как сыч! Весьма, впрочем, твой кабинет напоминает! Прочна в тебе докторская натура!
Фауст улыбнулся Мефистофелю почти ласково.
— Я силы в том черпаю, неужели не понятно? Завидно тебе должно быть!
— Еще бы не позавидовать! — Мефистофель даже хохотнул с издевкой. — На камнях полежать брюхом кверху, небо-землю руками пообнимать, боженькой себя вообразить, а там — поднатужиться и мир за шесть дней переделать! — Победные марши звучали в голосе черта. — Прямо скажу: наслаждение неземное! Вкусить такого, после чего в штанишках нечисто. Стыд сказать!
— Тьфу, мерзость! — сплюнул Фауст.
— Плюйся, плюйся, — махнул рукой Мефистофель. — Ушки слышать не хотят то, чего сердчишко жаждет! Позволено тебе поврать себе малость, но много тебе не выдержать. Опять нудить начнешь, тоской убиваться. — Черт презирал, а может быть и жалел Фауста. — Ты бы лучше о Гретхен вспомнил. Совсем извелась, бедняжка. То ты, как речка, готов утопить ее в страсти, а то... как вот эта дрянь. — Мефистофель кивнул на жалкую лужицу, набравшуюся между камнями.
— Ну и змей же ты! — покачал головой Фауст. — Я люблю ее.
— А ей кажется, что ты ее бросил.
Фауст вышел из пещеры на свет, оглядел лес, тревожной тучей припавший к склону горы, высокое небо, по которому бежали быстрые облака.
— Я — как поток, по камням стремящийся к бездне, — медленно сказал Фауст самому себе или Мефистофелю, ему было все едино. — А она выросла в тишине, в тесном своем мирке. Она — святая! — Фаусту стало по-настоящему страшно. Он вдруг с полной ясностью осознал, от чего бежал в эти горы и чего искал среди камней. Он искал смерти, чтобы спасти Гретхен, потому что вместе с ним она пойдет в ад. — Это судьба! — проговорил Фауст. — Это судьба, и никуда от нее не уйти! — Ему вдруг захотелось к ней, заглянуть в глаза, ее руки взять в свои. Покаяться может быть. — Чему быть, того не миновать! — сказал Фауст, и в голосе его было больше отчаянья, чем решимости.
— Держись, — подтолкнул его в бок Мефистофель. — Смелей давай! Нечего унывать! Ты и сам теперь вылитый черт. И поверь: ничего нет поганее отчаявшегося беса!
Мефистофель взял Фауста под руку, и оба мигом скрылись вдали.