Вечерами сходились они в беседке, густо увитой тяжелой виноградной лозой. Зеленый мрак окружал влюбленных со всех сторон, и недоступны были они дождям и ветрам. Маргарита прибегала на миг, на часок, а Фауст, замирая, ждал, ждал и ждал, когда застучат по мощеной дорожке ее каблучки. Мефистофель тем временем дурачил голову Марте, а Марта преисполнялась надеждой на нового мужа, а потом снова отчаивалась в возможности окрутить простофилю, каким прикидывался черт.
Укорачивался день, все раньше садилось солнце, вечера становились длиннее, поцелуи — длиннее, тем жарче были объятия, чем студенее делались вечера. Фаусту не хотелось покидать Маргариту, Маргарите никак не хотелось оставлять Генриха, и они сидели, сцепив свои руки, очень занятые разговором, в котором менее всего значат слова.
Дождь однажды припустил такой сильный, что дорожки сада все превратились в реки, и капельки хлопались в них, поднимая домики пузырьков. Вот уже ни капель не видно стало, ни пузырьков, ни листьев дрожащих, ни мокрых стволов деревьев, и даже тучи совсем слились с наступившей тьмой. Маргарита взяла Фауста за руку и тихо спросила о том, о чем давно, видно, думала, но все не отваживалась спросить.
— Скажи мне, Генрих, только честно скажи, не лукавь. Для меня, да и вообще... это очень важно. Что ты о Боге думаешь, о религии? Человек ты добрый, но к религии что-то не очень...
Фауст засмеялся беззаботно и ласково.
— Тебя я люблю. А вера... пусть каждый верит, как ему хочется.
Маргарита не поддержала его беззаботный смех.
— Но верить-то... надо! — она как бы вжала последнее слово в руку Фауста.
— Надо? — дрогнула его рука.
— Я вот приметила, ты и в церковь не ходишь, к исповеди... Ты в Бога-то веришь ли?
Фауст прильнул к ней всем телом, и на ухо прошептал:
— Любовь моя! А кто может сказать: я верю! Священник разве... Но такой ответ — насмешка над вопрошающим.
— Значит ты не веришь. — Маргарита голосом это «не» подчеркнула.
Фауст почувствовал, как она напряглась, словно в этот миг решала для себя нечто жизненно важное.
— Да не дерзость ли сказать: верую! Или, наоборот: не верую! Кто возьмет на себя смелость сказать? Ведь все мы в Его руках! Он держит небо и землю, звезды небесные тоже в Его руках. Ты, я... и эта тайна, которая между нами... Это чувство... как угодно его назови: счастье, сердце, любовь, Бог! Все дело в чувстве, а имя... имя — это только звук да туман небесный.
Фауст говорил горячо, и Маргарита поглаживала его руку, как бы помогала ему говорить, как бы ждала от него убедительных слов, но не дождалась.
— Все правильно. В церкви то же говорят, только слова другие.
— Все люди то же говорят, каждый на своем языке. Чем мой язык хуже?
Отдаленный рокот раздался, и всполохи наступающих гроз осветили развалы туч . Фауст успел заметить, как бледна Маргарита, Маргарита увидела, как смущен и растерян Генрих. Она крепко сжала его руку, то ли притягивая, то ли отталкивая, и сама не знала, не решила еще сама.
— Говоришь правильно. А все как-то ты не христианин, — Гретхен заплакала от нерешительности: ей хотелось быть с ним, с таким умным, ласковым, сильным, ни на кого из людей совсем не похожим, но вместе с тем непохожесть эта пугала и казалась преступной, и чувство ее к нему, такое безмерно сильное, тоже казалось неестественным и преступным. — Знаешь, Генрих, мне страшно видеть тебя вместе с тем человеком.
— С каким, душа моя?
— С тем, который всегда с тобой. — Маргарита помолчала, не зная, говорить или не говорить дальше, но Фауст слегка подтолкнул ее, подбодрил. — Никого в жизни я не боялась, а его ... страшусь!
— Нечего его бояться, — голос Фауста дрогнул, и эта дрожь как бы уверила Маргариту в ее правоте.
— Во мне все заходится, когда его вижу. Вот знаешь, тебя я всегда хочу видеть, а его точно так же не хочу и... страшно. Бог меня прости! Все он мне проходимцем кажется, у которого — ни чести, ни совести. Вечно злой, как будто все на свете ненавидит и надо всем насмехается. Я даже тебя при нем как будто и не люблю, — сказала Гретхен почти шепотом и добавила одними губами, так что Генрих скорее кожей ощутил, чем услышал: — А это, милый мой, самое страшное!
Они помолчали, и дождик как будто притих, видно с силами собирался, чтобы зарядить на всю ночь.
— Пора мне, — сказала Маргарита.
Фауст прижал ладони ее к своим щекам.
— Все бы отдал, чтобы только не расставаться с тобой, обнимать тебя, грудь — в грудь, душа — в душу!
— Да я бы и не закрывала дверь, спи маменька чуть покрепче, — просто сказала Маргарита. — Если она нас застанет, я кажется тут же, на месте, и умру!
— Три капельки в чай из этого пузырька, и она ничего не услышит, — жарко проговорил Фауст и вдавил в руку Гретхен склянку.
— Ради тебя, милый, — пролепетала Гретхен в растерянности. — Но это ей не повредит?
— Разве могу я такое посоветовать? — удивился Фауст.
Маргарита замерла на миг, словно перед прыжком, словно перед последним решением, после которого уже не будет никакого выбора, и сказала:
— Ты — лучше всех. Некая сила заставляет меня быть послушной. Генрих, милый, я столько для тебя сделала, что ничего почти делать не остается.
Маргарита вырвалась из рук Фауста и побежала по мокрой дорожке прочь. Тихая молния, беспрестанно вспыхивая, освещала сад, словно небо, мигая, смотрело на Гретхен огненным взором.
Фауст почти плакал от счастья, тревоги и еще неизвестно от чего.
— Обезьяночка — тю-тю! — раздался в темноте голос черта, и вспышка молнии осветила Мефистофеля почти на том месте, где только что была Маргарита.
— Опять подслушивал?
Черт хохотнул, и в глазах его появился кошачий блеск.
— Хочешь подслушивай, хочешь — нет, а все смешно, как вам, господин доктор, Закон Божий преподавали. Мол, кто боженьке, тот и бабенке покорится.
— Она в Бога верит и меня потерять боится, вот и мучается, — сказал Фауст.
— Выдумки все это, — хохотал в ответ Мефистофель. — За нос тебя водят, а в тебе, женишок, чувственность разгулялась!
— Ах ты, дерьмо с огнем вперемежку, — взорвало Фауста, но черт по-прежнему веселился.
— В мордах, понимаешь ли, разбирается! В моем присутствии она молиться не может! Может быть она и о моем чертовстве догадается!?
Черт хохотал, сверкал глазами, пасть его раскрытая жутко красной была при всполохах молний. Фауст отвернулся и смотрел на небо, во тьму, ждал грозы.
— Сегодня ночью вас пустят в дом? — прошептал Мефистофель на ухо.
— Тебе что за дело? — вздрогнул Фауст.
— И я в том углядываю для себя приятность! — прошептал Мефистофель, и слова его заглушил гром.
Начиналась нешуточная гроза.