Не знал Мефистофель, что делать с Фаустом, как вдохнуть в него жизнь. Время шло, а Фауст был словно мертвый: на свет смотрел — видел тьму, всякий смех понимал, как плач. И хотелось Фаусту во тьму, сделаться ничем, стать тьмой.
Но когда пришла весна, понял Мефистофель, что сам Фауст не одолеет свою беду: как грядущее горе принимал он грядущий день, как тоску щемящую — зеленый лист. Плакал Фауст, плакал, и в жилах его мертвела кровь.
Унес Мефистофель Фауста в дивный край, где луга зеленые среди гор, где в цветении слив и яблонь купается Ариэль, где горные и лесные духи кувыркаются в воздушных струях, словно дети в речной воде.
И пожалели эльфы Фауста, как жалеют всякого смертного — будь святой он или злодей. Закружили они Фаусту голову, уложили на нежный мох, и толпились вокруг него, еле видные в лучах заходящего солнца, еле слышные в зыбком замирании ветерка. Закрыл глаза Фауст и снилось ему прошлое, Гретхен говорила слова, но духи углаживали сны, выравнивали дыхание, чтобы напрочь забыл он горе, чтобы вместе с рассветом вернулся он в Божий мир.
Колдовали эльфы, а сладкие запахи цветения сливались с туманами, тишина земная восходила на горные луговины и неспешно закрывались в небесном своде ворота дня. Успокаивалось сердце Фауста в тишине.
К полуночи тьма перевалила через утесы, звездочки проклюнулись в бархатных небесах, глазами озер своих радостно читала земля звездные письмена. И луна на небесной грамоте — как печать.
В третью четверть вступила ночь, и смыты были все радости и горести человеческие. Навстречу рассвету брызнула зелень долин, и изумрудные волны пробежали по хлебной ниве.
Эльфы сновали туда-сюда, углаживали, улаживали, готовили душу Фауста для новых дел, ни следа не оставляя от страшных шрамов, кровавых рубцов. Умытая росами земля распахивалась в новом блеске, и на ухо Фаусту напевали эльфы, что бодр и весел должен быть человек, если хочет жить, восприимчив и деятелен, если желает творить.
Навстречу солнцу вышел Ариэль, распахнулись ворота дня, и бог солнца на своей колеснице с грохотом, неслышным смертному уху, выкатил на простор небес.
— Прячьтесь! — закричал Ариэль эльфам. — Прыгайте в кусты, цветы и листы, спасайтесь от звона дня!
Исчезли горные целители, пробудился Фауст и увидел себя в раю. Насколько хватало глаз — счастьем дышала земля, тысячи жизней отзывались из леса светлыми голосами, каждая веточка, травинка каждая под солнышко подставлялась: глянь на меня! вот я! Росинка дробная силилась отразить весь мир, туманы ниспадали в долины, и следом за ними заглядывал туда свет небес. Горные вершины, как праздники, были залиты светом, они первыми увидели солнце, и дарили долинам его лучи.
Фауст встал вровень солнцу, лицом к лицу, но глазам ли воспринять такой мощный свет!
«То же и со стремлениями нашими, — думал Фауст. — Трудимся, мучаемся, задираем голову к небесам, и вдруг такого хватанем небесного свет а, что слепнем, не в силах понять: зло мы выискали или добро, а и нужно-то было всего факелок поджечь, чтобы затеплилась наша малость. И снова взоры свои упираем в землю, спасаемся там, где произросли.»
Фауст повернулся к солнцу спиной и пошел искать спуск в долину. Между скал обрушивал тело свое водопад. Он дробился на тысячи струй, с камня на камень срывалась вода, в выемках скапливалась легкая пена, но тут же выбрасывало ее мощным потоком вон. И следом за ней летели тучами брызги — мгновенные стрехи, навесы, зонтики, облака. Дивная радуга стояла над водопадом. То бледнело ее семицветье, то проступало отчетливее, и влажной свежестью был напитан окружающий воздух.
«Таковы и стремления человеческие, — думал Фауст. — Подумай о том, и ты поймешь вернее: вся жизнь для нас — цветное отраженье.»