Император был не стар, столичный дворец его был богат, государство обширно, а народ многочислен. Тут бы только веселиться да радоваться, но в промежутке между балом и маскарадом пригласили его в тронный зал для решения важных государственных дел. Государь поморщился, помялся, отговориться хотел, но вельможи настаивали: пусть высочайшие уши послушают, что мы скажем, ибо заскрипел государственный механизм.
В назначенный час прошествовал Его Величество к трону, вокруг расположилась свита, в зале собрались вельможи всего государства — из всех его дальних и близких краев. Устроился государь на троне, смотрит, мудрец-астролог седобородый с правой стороны стоит, а шута, который слева должен быть, нет.
— Я приветствую вас, дорогие верноподданные мои! — обратился к высокому собранию император. — Все в сборе. И мудрец тут. Но где ж дурак?
Государь тянул время. Как ему не хотелось начинать эту маяту, эти высоколобые речи с предисловиями и послесловиями, с обиняками и намеками, сплетни выслушивать, жалобы, просьбы, призывы! Император оглядел всех своими карими навыкате глазами, словно хотел сказать: какое же собрание без дурака?
— Ах, Ваше Величество, — отозвался с поклоном молодой дворянин из свиты, — вы бы видели, как бедняга рухнул на лестнице замертво или с пьяных глаз. Слуги еле с дороги сволокли толстяка.
— Ваше величество! — обратился с другой стороны другой молодой дворянин. — Все меняется с быстротой чрезвычайной. Не успел убраться один шут, как явился другой — одет по моде, но рожей мерзок и довольно смешон. Там стража не пускала его... крик стоял... Да вот он! Пробился-таки, смельчак!
В тронный зал вбежал по ковровой дорожке Мефистофель. Заметно было, что он прорывался с трудом, и дальше хотел бежать и прорываться, но, увидев трон, понял, что бежать больше некуда. Вот оно, главное место страны. Черт так ловко разыграл замешательство и смущение, что император улыбнулся, а в зале одобрительно засмеялись. Ободренный всеобщим смехом, Мефистофель хлопнул в ладоши и возгласил:
— А не отгадаете ли, господа, загадку?
Ни император, ни подданные глазом не успели моргнуть, как Мефистофель вскочил на нижнюю ступеньку трона и затрещал, заглядывая в глаза Его Величества.
— Что клянешь, но привечаешь? Что зовешь, пиная в зад? Что повсюду под защитой, но обругано совсем? Чего не нужно звать с собою? Чему нетрудно имя дать? Что, к трону самому пробившись, способно гнать себя само? — Мефистофель хохотнул, а потом оглядел вельмож и свиту, ожидая разгадки. — Не догадались? А ведь это глупость! Глупость, и больше ничего!
Император засмеялся, рукой замахал:
— Прекрати, дружок! Не тебе здесь загадки загадывать! Вот эти господа будут загадывать, а ты разгадай попробуй, потешь мою душеньку! Встань сюда, где старый шут стаивал! Будешь вместо него.
Мефистофель благодарно осклабился, встал по левую сторону от государя и победно посмотрел в зал, в котором придворные обсуждали новое назначение, мол, прошлый шут был толстый, как бочка, а этот — тощий, как щепка, и откуда он взялся, и не быть ли беде? Очень уж ловок!
— Итак, дорогие мои верноподданные, небо нашему собранию благоволит. — Государь поглядел на астролога и улыбнулся . — Звезды сошлись так удачно, что нам должно пребывать в счастье и здравии. Но кто мне объяснит, зачем нам заседать, когда все почти готово для маскарада. — Его Величество осмотрел всех так ласково, так приветливо, что придворные должны были с ним согласиться, не могли не согласиться. Но канцлер насупился, военачальник был строг, и другие тоже хмурились, дулись да отводили глаза. — Если вам так хочется слушать речи, будь по вашему! — покачал головой император и, поддаваясь общему желанию, откинулся к спинке трона. — Приступайте, господа, приступайте!
Вперед выступил канцлер, он же духовный глава государства. На шее его был крест, в руке — посох, он был худ, злобен и желт лицом.
— Все добро — от государя. В руках его — все права, — начал канцлер. — Но кому с того радость, если государство — больно и жизнь людей подобна тяжелому сну? Зло лезет всюду, словно проказа, беззаконие стало законом, всюду — грабеж и воровство: жен чужих присваивают, чужие стада объявляют своими, крест с чашей тащут из алтаря. В суде не сыскать, справедливости, потому что судья с преступниками заодно. Честный человек вынужден подлецу кланяться, у вора искать защиты. — Канцлер поднял глаза к государю, и во взоре его была тоска. — Я тут черных красок не пожалел, но на самом-то деле все еще хуже. Надо что-то делать, государь, иначе и власти твоей конец!
Государь взглянул на военачальника, и тот тоже выступил вперед.
— Худы дела, государь, хуже и не придумаешь. — Военачальник склонил свою малую голову на толстой шее и покраснел: не привычен был произносить речи. — Войско мы наняли, чтобы земли свои охранять, а платить нечем, вот и грабят солдаты народ хуже врагов. Команды никто не слушает, всюду ропот, да и разбежались бы давно все войска, если бы мы им заплатили. Все жалованья ждут, вот и не разбегаются, — сокрушался военачальник.
Он и дальше бы сокрушался, но перед государевы очи выступил казначей.
— Денег нет, и взять негде, государь, — проговорил казначей скучным голосом, как о каком-то давно известном и набившем оскомину обстоятельстве. — Всяк у нас сам себе голова, потому что все свои права мы раздали, а теперь сами должны угождать, а не понуждать, как бывало. Партий у нас — пруд пруди, а толку нет, и не ожидается. Бранятся между собой, а кому до того какое дело? Все обогащаются и из рук деньгу не пускают, потому и сундуки наши пусты.
Казначей махнул в сердцах рукой и отошел в сторону, мол и толк вести нечего! Дрянь дела!
Не успел казначей договорить, как явился со своей бедой смотритель императорского двора.
— И у меня плохо дело, государь! Насчет дичи, правда, пока беспокойства нет, но вот с вином — никуда! Пьют все изрядно, подвалы пусты, к столу подать нечего. Ростовщики деньгу прижимают. В вашем дворце, государь, осмелюсь доложить, каждый пуховик заложен! В долг спим, можно сказать и обедаем тоже в долг.
Император поискал глазами: кто еще будет плакаться?
— А у тебя, шут, нет ли жалоб?
Мефистофель встал прямо, смотрел молодцом.
— Какие жалобы, Ваше императорское Величество! Такой дворец, такой пышный двор! Такое кругом богатство, что дух захватывает, право слово!
Черт еще не договорил, как зароптали в свите и в собрании перед лицом государя:
— Ну и дрянь! Ну и подлец! Вольно ему языком молоть! Сейчас с проектом вылезет!
Мефистофель как бы и не замечал ропота и волнения вокруг себя — такой дерзкий шут! Другой бы в собрании мудрейших и сиятельнейших язык проглотил, а этому все нипочем!
— У всех чего-нибудь не хватает, — трещал во всю глотку Мефистофель, — одному того, другому — другого. У вас, государь, денег нет. Эка беда! Золота в земле — лопатой греби — не выгребешь! — В слитках, в жилах, песком рассыпано, в монетах даже. Тут только исхитриться взять надо. А как берут? — спросил черт государя, но как бы и канцлера. — А берут его природным умом да талантом. Силой духа золото из земли берут!
— Природное — от беса и дух есть бес, — скрипуче проговорил канцлер. — За такие вещи у христиан на костер нетрудно попасть, потому что адское наваждение подлежит огню! Святость и рыцарство — вот трона опора! А все эти еретики да кудесники только волнение сеют в народе, плодят сомнения: строй, мол, плох да государь слаб. И ты сюда проник для того же! — сурово прорявкал канцлер и стукнул посохом в пол.
Мефистофель завертелся, поклон отвесил Его Преосвященству, со ступеньки трона едва не упал.
— Ученого человека видно сразу! И навсегда! — зачем-то добавил шут и засмеялся, захватывая ртом воздух, словно кусая его зубами. — Ученый человек ведь какой? Чего ему не взять, того и нет, чего не понять, то и ложно, чего не чеканили, того и не сосчитать.
Император доволен был, что канцлера осадили, но виду не подал.
— Ты бы не проповедовал, дружок, а подсказал, коли знаешь, где нам денег добыть, — обратился государь к шуту своему с лаской.
Черт вышел вперед, встал перед троном, где только что стоял канцлер, и заговорил серьезно, как говорят государственные мужи.
— Золота? Золота я вам раздобуду, сколько хошь, и еще немножко! Это легко, хоть легкость и тяжела. Тут искусство нужно. Ведь кладов... вся земля в кладах. Бывало, враг — к городу, золотишко — в землю. Особенно во времена Рима, когда грабеж стоял немилосердный. И вся эта благодать тихо лежит себе, нетронутая. Чья же она, как не государева?
Казначей даже крякнул на такую речь.
— Дурак-дурак, а знает! Это в старом императорском праве записано.
— Бес вас улавливает в свои сети! Ничего для вас нет святого! — крикнул канцлер.
Но никто не слушал Его Преосвященство.
— Можно и от святости малость отступить, когда к столу подать нечего! — веско возразил смотритель двора, а войсковой начальник рубанул с воинской прямотой:
— Умница наш дурак! Всыплет каждому в кошелек, вот и святость! У солдат спроса нет, откуда денежки, лишь бы побольше!
— Если не верите мне, астролога спросите, — горланил Мефистофель. — Скажи, мудрец, что там о нашем дельце небеса думают?
— Дурак с вралем спелись, — заговорили в зале. — Старая песенка! Дурь велит, а ум твердит.
Шут подскочил к астрологу:
— Скажи, скажи!
Астролог пригладил свою редкую бороденку, взглянул на императора, мол, позволь слово молвить, император кивнул, и астролог заговорил о Солнце и о Луне, о Меркурии и Марсе, о том, что Солнышко наше — золото, а Луна — серебро, и что как сойдутся они, тут и богатство. Мефистофель стоял рядом и внятно подсказывал, что говорить.
— Все в руках ученого мужа, — веско закончил астролог и отвесил императору низкий поклон.
Его Величество победно оглядел всех с высоты своего трона.
— Слова другие, а смысл тот же!
В зале раздался ропот:
— Шутки мы, что ли, собрались шутить! Глупости болтают! Головы нам морочат!
Шум поднялся невообразимый. Тут Мефистофель снова выскочил наперед.
— Послушайте меня, господа! Вы думаете, здесь колдовство, ведовство или еще какая нечисть? Ничего подобного, смею вас уверить! Совсем ничего! Ведь у каждого порой пятка чешется, спина зудит, в пояснице неизвестно по какой причине прострел. А это клад знать о себе дает! Золото наружу просится! Ведь в природе все-превсе связано ! Копайте, где стоите, и вам воздастся!
В зале смеяться начали, мол у того зачесалось, а того прострелило. «Валяй, ребята, копай!» Но император поднял меч и скипетр, и в зале сделалась тишина.
— Я сам готов взяться за дело и вместо меча и скипетра взять в руки заступ. Только показывай, где лежит! — Государь передал знаки власти слугам и поднялся с трона. — Но если ты лжешь, придется тебе прогуляться в ад!
— Какое лжешь! — горячился Мефистофель. — Крестьянин порой селитру ищет, а золото из земли выгребает! А сколько там золотых бокалов, тарелок, кубков! Вина даже сохранились. Бочка сгнила, а вино держится в винном камне.
У государя глаза разгорелись от таких речей. — Сейчас веди! Сам копать стану!
Но тут черт толкнул астролога в бок. Мудрец вышел пред государевы очи и молвил с поклоном:
— За сотню дел сразу не берись, государь! Ведь праздник хотели праздновать. Маскарад. Сначала одно, потом другое, как водится.
— И то верно! — проговорил государь. — Отпразднуем, а потом за дело примемся. Как говорится, после пиршества — пост. Итак, решено! Праздник!
Раздался звук трубы, и государь со свитой оставили зал. Вместе со всеми уходил Мефистофель, бормоча под нос:
— Везенье и труд одной цепью связаны. Дураку не бывать счастливу. Будь у них камень мудрости, их мудрость маловата будет для камня.
Маскарад
Для маскарада выбрали обширнейший зал императорского дворца, куда вели галерея и широкая лестница, украшенная скульптурами и резьбой. Всюду висели гирлянды и фонари. На стенах зала были картины, изображавшие луга, поля, долины, и казалось, в зале распахнуты окна. Под расписными сводами кострами грудились жаркие люстры, в тысячах хрустальных лапок возносили они толстые свечи, огоньки которых сбивались в гудящее пламя, и пламя это весело множили зеркала. Широкие световые дороги играли на вощеных паркетах. У приглашенных разбегались глаза, и стон восхищения и восторга слышался тут и там.
Всем в зале командовал опытнейший церемонимейстер, или герольдом его называли, признанный при дворе распорядитель парадов, свадеб, шествий и похорон, а также балов, маскарадов — всего, на что толпами сходился народ. Облаченный в расшитое золотом платье, герольд был отовсюду виден, и все его слушались. Как художник кладет на полотно краски, так герольд направлял людей туда и сюда, подчиняя законам меры и красоты, чтобы всем было весело, свободно и хорошо.
— С тех пор как Его Величеству угодно было прогуляться за Альпы и облобызать папскую туфлю, он приобрел императорскую корону, то есть из немецкого короля превратился в главу Священной Римской империи, в которой много народов и государств, — говорил герольд своим помощникам, которые слушали, раскрыв рот. — Так вот. Себе Его Величество добыл корону, а народу немецкому — шутовской колпак. Сплошные маскарады, потехи, утехи, костюмы, маски. Всяк не тем кажется, кто он есть, дураком прикидывается, чтобы было смешно. Да и то подумать: весь мир повеселиться не дурак, потому и кажется глуповат.
Пение мандолин отвлекло герольда от рассуждений, и он ринулся в галерею, в которую вплывали садовницы с корзинами рукодельных цветов самых дивных расцветок.
— Девушки из Флоренции — при немецком дворе, — заговорили восхищенные толпы. — Смотрите, смотрите, какие красавицы, с каким вкусом и как необычно они одеты! Цветы — вы заметили? — из шелков и ситцев, а цветочницы — такие настоящие, такие неподдельные, какими только и могут быть девушки из простонародья!
Зрелище было дивное: черноволосые красавицы, казалось, вырастали из дождя ромашек, розочек, тюльпанов и васильков, цветы из бархата и шелка кивали головками, похваляясь невообразимой расцветкой, и глаз порой обманывался: что там рдеет — мак или щечка!
— До чего близка женская натура к искусству! — качала головой просвещенная публика. — Товар прекрасен, продавщицы — очаровательны!
— Сюда, сюда ставьте свои корзины, — указывал герольд. — Здесь будет сад, где каждый сыщет цветок по душе.
— Продаем, не торгуясь, — зазывали садовницы, — да еще словцо-другое молвим для ладу!
Наперед выбежала девушка, узкое тело которой охватывали длинные серебристые листья оливы. Серьги, бусы, застежки из темных камней, а также глаза девушки казались маслинами — влажными и манящими.
— Я — знак мира! — проговорила она под пение мандолин. — Спор и зависть чужды моей натуре. — Девушка подняла над головой ветку оливкового дерева. — Пусть будет сегодня мир!
— Колосья! Украшайте себя колосьями, — призывала зрителей жница с большущим снопом в руках, а следом за ней шла красавица, увитая листьями небывалого растения с цветками из мха.
— Чего не сделает природа, создаст и узаконит мода! — задорно припевала девушка и направо-налево раздавала свои цветы.
Тут же гуляло совсем не существующее в природе растение — небывалой формы и цвета.
— Чего только не придумают люди! — дивилась толпа.
Мандолины взяли высокую ноту, и общее внимание привлекли крошки-девочки с озорными глазами, разодетые под бутоны роз — желтые, белые, красные. Девчушки взялись за руки и спели о том, что выдумки выдумками, а нет ничего лучше розы — августейшей особы в королевстве цветов.
Садовницы раскладывали товары, а в зал тем временем входили садовники с плодами — вишнями, сливами, персиками всех возможных размеров, яблоки подносились гостям и ягоды, земляника, смородина и арбузы, толстые дыни выкатывали свои желто-зеленые боковины, горами вздымались винограды, лимоны и апельсины, сочными хохолками зеленели мощные шишки ананасов, а один садовник неизвестно зачем — от широты души, что ли — на тачке приволок задастую тыкву.
— Цветочки — чтоб стишки писать, а яблочко — бочок кусать! — шутили садовники.
В стороне от всех этих замечательных событий престарелая мамаша уныло поучала засидевшуюся в девках дочку: «Будь, доченька, посмелей, подцепи женишка, неужели в этом море людском дурачка себе не отыщешь?» Дочка кивала и, страдая, оглядывалась вокруг: цветком была — не нашлось охотника, а теперь... хоть и маскарад, но попробуй казаться розой, когда ты уже — сохлая груша.
Новые волны людские выплеснула лестница в галерею, пестрая стайка девушек подбежала к унылой мамаше и полинявшей дочке. Мамаша было сморщилась: дело надо делать, а не с подружками сплетни сводить! Но в галерею ворвались удалые птицеловы с силками и рыбаки с сетями, и мамаша поспешила убраться в сторону, опасаясь оказаться рыбкой или птичкой, поскольку вся девичья стайка немедленно была поймана в сети. Девушки барахтались в сетях и силках, хохоча и притворно серчая, и мамаша с несмелой радостью наблюдала, как к ее чаду подбираются ловкие руки усатого рыбака. «Ловись, ловись, рыбка! Больша-а-я! — думала мамаша. — И каждый считает, что он в этой ловле рыбак, а не рыба.»
Отряд дровосеков протопал по галерее в зал, громогласно вопя о том, как несладка их доля: тяжелое приходится перетаскивать, причем ненароком можно и ушибить. «Если нам не вспотеть, то и вам не согреться!» — таков был ухающий припев.
— А мы вот только одежку свою таскаем! — гоготали наглые существа, которые, кривляясь, бежали вслед дровосекам. Это были персонажи бродячего театра известные возмутители спокойствия Пульчинеллы. — Дураки! — кричали они дровосекам. — Жизнь — это праздник, и жить надо, как мы — свободно, а не как вы — скрючившись.
Лизоблюдствующие паразиты тащились за Пульчинеллами и несмелыми голосочками старались их заглушить: как, мол, без дровец кашку сваришь? Откуда рыбка жареная возьмется и супчик горяченький, если не натрудит спину свою дровосек? Полезный народ дровосеки, полезный! Их спины хороши скрюченными, и крепко нужно подумать, стоит ли их распрямлять.
За лизоблюдами еле плелся совсем свободный человек — пьяница.
— А я делаю, что хочу! — заявил он и тут же упал и откатился в сторону.
А дальше... Дальше волной валили поэты, которые подняли невообразимый гвалт. Они толкались, дрались, плевали друг в друга, певец рыцарства бил железным стихом одописца, одописец колол рифмой глаза придворному лирику, лирик таскал слова изо рта куплетиста. Сатирик пытался высказаться и что-то объяснить, но поэтическая братия залепила ему рот бумагой с надписью: Дуралей!
Далее шествовали поэты кладбищ, ночной тиши и загробной жизни. Они были торжественны, как могилы, и внимательно слушали вампирчика, который с жаром им что-то рассказывал. Ясно было, что говорилось о возникновении нового поэтического жанра, и до публики никому дела не было.
Герольд посмотрел, кто там поднимается на лестнице следом, и объявил персонажей греческой мифологии.
В галерею вступили три грации — Аглая, Гегемона и Ефросина, три женщины в наилучшей своей поре, и публика замерла, ожидая неких замечательных слов.
— Дарить — прекрасно! — задушевно молвила Аглая.
— И брать — прекрасно! — как эхо отозвалась Гегемона.
— Но всего прекрасней — благодарить! — заключила ласково Ефросина.
За грациями следовали три парки, богини судьбы. Одна несла прялку, чтобы тянуть нить жизни, у второй в руках были ножницы, чтобы эту нить срезать, а третья следила за порядком, чтобы нити не перепутались и чтобы равномерно чередовались дни, месяцы и годы.
Три фурии шествовали следом, три дивные красавицы — Алекто, Мегера и Тизифона. Но красота их не привлекательна была, не добра и не великодушна. Облик фурий был строг, как разящий меч, и разговор всей троицы был заносчив.
— Я ссорю влюбленных, — сказала Алекто.
— Я всюду сею беспокойство и зло, чтобы сгубить наконец вселенную, — заявила Мегера.
— А я — воплощенная месть, — звонко крикнула Тизифона.
Но все три они были прекрасны!
Вдруг ахнули зрители и попятились от лестницы прочь. В галерею входил слон, по бокам которого плелись две женские фигуры в цепях. Одна была весела и бодра, а вторая — плакала, вздыхала и озиралась со страхом. Бодрая означала собой Надежду, плачущая была Отчаянием. Слоном правила Мудрость, над которой ослепительно сияла богиня Победы.
— Надежда и Отчаяние — самые большие враги человека, — твердила Мудрость. — Деятельность, деятельность — вот в чем победа!
Публика стала рукоплескать, одобрительные возгласы послышались в галерее, садовницы начали подбрасывать вверх цветы, и богиня Победы радостно покачивала белым крылом.
Вдруг раздался злобный крик. За слоном бежал мерзкий старикашка, изображавший Зоила — критика, который обругивал самого Гомера.
— Ненавижу Победу, всякую славу терпеть не могу! Пусть правда станет ложью, а ложь примет обличье правды! — кричал старикашка, с лица которого смотрели бездонные глаза Мефистофеля.
— Пошел прочь отсюда, — рассердился герольд и замахнулся на Зоила жезлом, но вдруг отпрянул в ужасе: старикашка бросился на землю, свился клубком, клубок стал быстро превращаться в яйцо, яйцо лопнуло, и из него в разные стороны бросились гадюка и летучая мышь.
Герольд оторопел, не зная, что предпринять, а публика в испуге ринулась из галереи в зал, где гремела музыка и вовсю танцевали.
— Сколько лет таскаюсь по маскарадам, но такого мне видеть не приходилось, — вскрикивал герольд.
А потом началось нечто совсем небывалое. В галерею со всех сторон — с лестницы, из окон, из-за скульптур и прямо с потолка полезли призраки, незримые руки шевелили людям волосы, оглаживали спины, а одному почтенному старцу связали в узел бороду и усы. Герольд хотел вмешаться и защитить публику, он размахивал жезлом, звал помощников, но безуспешно. Все разбегались в разные стороны.
Со стороны лестницы в галерее вдруг образовалось пространство, узкая даль обозначилась, словно не лестница там была, но мощеная дорога, по которой, невзирая на ступени и стены, летела четверка коней, запряженная в сияющую всеми огнями и звездами карету. Карета приблизилась, прогрохотала по галерее в зал и замерла по команде огнеглазого молодца, который правил конями.
— Где тут герольд? — огляделся молодец и, увидев подбегающего герольда, обратился к нему: — Сумеешь ли угадать, кто мы?
Герольд едва оправился от испуга. Он смотрел на коней, карету, на красавца юношу, при виде которого женщин бросало в дрожь от восторга.
— Вряд ли я сумею угадать, кто вы, — робел герольд, разглядывая дивное одеяние юноши — складки, золотые блестки, пурпурные каймы.
— Может быть догадаешься, кого я привез? — спросил юноша, сдвинув брови, отчего сделался нестерпимо прекрасен, и наиболее чувствительные женщины грянулись было в обморок, но удержались, потому что любопытно было, что будет дальше.
Герольд внимательно присмотрелся к тому, кто сидел в карете, и по осанке, по ненатужному властному взгляду, который дается породой, а не актерством, догадался, что имеет дело с высокой царской особой, что, впрочем, видно было и по одежде, ослепительно роскошной и тоже неподдельной, усыпанной драгоценнейшими каменьями, с множеством золотых застежек и пуговиц такой мастерской работы, что одной кнопки с этих царственных панталон довольно на сто лет безбедной жизни одному человеку.
— Владетельная особа передо мной, — опасливо пролепетал герольд, опытный царедворец.
Возница от души рассмеялся, и некая женщина зарыдала от восторга — так прекрасен был этот смех.
— Плутус явил себя вам, бог богатства себя явил, — торжественно возгласил юноша, а потом добавил, помолчав, — ваш государь давно хотел его повидать.
Герольд отвесил Плутусу глубокий поклон, а потом поднял глаза к юноше и спросил:
— А ты кто? Откройся, прошу!
— Я — воплощенное мотовство! Я — поэт! — поднял руку юноша. — Ведь поэт — он только тогда поэт, когда расточает свои сокровища. А у меня этих сокровищ... — Возница оглядел всех вокруг себя ликующим взглядом. — Я не беднее Плутуса, можете мне поверить!
— Хвалиться ты умеешь красиво, — признал герольд. — Но каково же твое искусство?
— А вот мое искусство! — щелкнул пальцами молодец, и посыпались жемчуга и золотые безделушки, кольца, браслеты, серьги и ожерелья.
Блестящий дождик брызнул на женщин из его рук, и женщины радостно ловили ослепительные капли. Но тут же и ропот послышался в толпе, потому что камни немедленно превращались в жуков и мух, а браслеты таяли в руках, как кусочки льда.
— Хороши твои фокусы, но они не более, чем фокусы, — с укоризной проговорил герольд.
— Бедный герольд! — отвечал возница. — Ты опытен, но сейчас ничего не понял. Ведь я — поэт. А поэт сеет огонь. В одном человеке он угасает, в другом — вспыхивает ненадолго, а в третьем разжигает нешуточное пламя, но таких мало, — грустно произнес красавчик-возница.
А женщины, позабыв свое недавнее восхищение, стали кричать, что возница — проходимец и шарлатан. Они бросали в поэта жуков, льдинки, стекляшки — все, во что в их руках превратились его драгоценности.
— А кто это там примостился на запятках? — злобно кричали женщины, заметив совершенно тощее существо, скорбно скрюченное на сундуке между двух драконов. — Никак, скряга!
— Скряга, скряга! Его даже ухватить не за что, так он тощ! А драконы его — картонные! — женщинам хотелось выместить свою злобу, но драконы вдруг зашевелились и дохнули огнем.
— Отойдите, отойдите, — захлопотал герольд. — Вы посмотрите, какие они страшные!
И тут Его Величество Плутус поднялся и вышел из кареты, дав знак драконам. Те послушно сняли с запяток сундук вместе со скрягой, который продолжал сидеть с безучастным видом, и поднесли сундук прямо к ногам своего повелителя.
Но Плутус даже не взглянул на сундук и драконов. Он обратился к вознице, и юноша поднял страдающие глаза.
— Поэт, освобождаю тебя от твоих трудов, — ласково произнес бог. — Не здесь тебе место. — Плутус окинул взглядом притихшую публику — в нарядах, масках, украшенную тряпочными цветами, с пляшущими тенями от факелов и свечей. — Отправляйся в те сферы, в которых будет тебе хорошо. Среди нездешней ясности, в одиночестве, ты создашь свой мир добра и красоты.
Поэт вровень посмотрел на бога и едва слышно выдохнул:
— Я — твой посол. Ты — полнота бытия, а я — его блеск. Да, да! — радостно засмеялся поэт-возница, — люди не знают, с тобой связаться или за мной бежать. У тебя — удовлетворенность, покой, у меня — тревоги, дороги. Ну прощай! Нужен буду, кликни — явлюсь.
— Вперед! — возгласил возница.
Кони встали вдруг на дыбы, рванулись поверх голов, и карета загрохотала, как по булыжной мостовой. Плутус проводил взглядом убегающий блеск и протянул руку к герольду:
— Жезл мне свой одолжи!
Герольд вручил богу жезл и отступил от Плутуса и драконов, приглашая толпу сделать то же, чтобы вокруг Плутуса образовать простор.
— Коснемся замков жезлом, — сказал Плутус, и, едва тронул замки, крышка кованого сундука открываться начала, не в силах сдержать прущую в нее снизу мощь — все эти кольца, броши, браслеты — жирное золото, сияющее до рези ресниц, так что мнилось — плавится масса его, течет, закипает и пенится в сундуке, как в котле, тесня через край монеты, серьги, цепи небывалого достоинства и красы.
Толпа ахнула, толпа визгнула, толпа начала сходить с ума. Казалось, цапни рукой сияющую штучку, зайчик поймай и будешь навек богат. И рванулись к сундуку жадные руки, лица вытянулись, словно в духоте свечные огни: схватить, удержать, владеть!
— Дураки! Прочь пошли! — закричал что есть сил герольд. — Шутка ведь маскарадная! Чистый смех! Не станет обман грубой правдой! — Герольд в сердцах даже ногой топнул. — Да вам и не нужна правда, вот в чем суть! Мыльных пузыриков хочется, мечту пустую вам подавай! А ну-ка, Плутус, гони их прочь, коли держишь в руках мой жезл!
Бог сверкнул глазами, зубы оскалил и выкрикнул:
— Хорошо!
Он сунул жезл в золотое пламя, рвущееся из сундука, и тот раскаляться начал, искры брызнули в стороны. Плутус поднял жезл вверх, и толпа отпрянула, теснимая сильным жаром.
— Без ожогов обошлось? — громко спросил бог, и нарисовал на полу огненным жезлом круг. — Не переступать, а то быть беде!
— Умно правишь, — похвалил герольд.
Плутус улыбнулся и негромко сказал:
— Еще не все! Еще будут бунты, только успевай поворачивайся!
И тут, внутри круга почувствовав себя в безопасности, ожил неожиданно тощий скряга. Он подошел к огненной черте и стал заглядывать в лица женщин, которые тянулись взглядами к золоту, но страх был сильнее жадности: непреодолимой казалась огненная черта.
— Алчностью сильно мордашки искажены! — констатировал скряга. Он почесал в раздумье свою жидкую бороденку, ручками тощенькими развел: — Но красота — всегда красота! И тут, пожалуй, есть кого соблазнить, благо за все уплачено!
Скряга сделал несколько шагов по кругу, широко расставляя тощие ноги, что-то сказать хотел, но дела до него не было никому. Что значит мелкий, тощий, тронутый годами, плюгавенький мужичишка по сравнению с золотом, которое с тяжким звоном лезет из сундука!
— Однако... — снова почесал бороду скряга и оглянулся на Плутуса, который обсуждал с герольдом проблемы бунтов и рассказывал, как можно унять толпу. — Золотишко-то во все превращается! Бог из глины лепил, а мы из золота, что хошь, сладим! — и бесовские глаза, глаза Мефистофеля, глянули с морды скряги. — Боженька из глины человечков творил, плодитесь, мол, размножайтесь! А мы золотые штучки приделаем! Для забавы и привлечения женских взоров!
Не опасаясь обжечься, скряга взял в пригоршню золото — раскаленное, капающее с рук, и, хохоча во всю глотку, всем своим щербатым хлюпающим ртом, стал лепить нечто несуразное, нечто весьма неприличное, так что женщины плевались и отворачивались, а герольд аж ногами затопал:
— Да как ты смеешь, наглец, конфузить честной народ! Что же ты, дрянь такая, суешь в руки дам! — Герольд повернулся к Плутусу. — Верните мне жезл, я выгоню этого негодяя! Пусть не нарушает закон!
— Ах оставьте его, оставьте, — величественно проговорил Плутус и прислушался. — Пускай подурачится, скоро не до глупостей будет. Законы конечно нарушать нельзя, но нужда... нужда, знаете ли, посильнее законов будет, — загадочно произнес бог, и толкнул скрягу-беса: — Уймись, Мефистофель, остановись!
Мефистофель поднял к нему свой бездонный взор, сказать что-то хотел, но дикий шум, свистящий вихрь вдруг ворвался в галерею, и толпу распластало надвое.
— Великий Пан! Великий Пан! — заговорили в толпе. — Повелитель Вселенной!
Некие существа начали заполнять огненный круг, нисколечко не опасаясь огня и раскаленного жезла.
— Входите, — приглашал Плутус. — Шаг вы делаете отважный, хоть и не дано вам знать последствий этого шага.
— Ах как мы смелы, как мы суровы! — орали существа — разномастные, мечущиеся, так что нельзя было разглядеть ни лиц, ни одежды. — Не то, что разнаряженный народишко здешний. Мишура да обманка, обманка да мишура!
Наперед, веселые , выскочили мордастые фавны, увитые дубовыми ветками. Они такого оттяпали танца, такую закрутили буйную пляску, что и самые чопорные красавицы не брезговали сунуть ручку в мохнатую лапу и чмокнуть на лету приплюснутый фавнов нос
Козлоногий сатир объявился в галерее. Одинокий и гордый, он проследовал сквозь толпу в неприступные, лишь ему видные выси, чтобы стоять на скале над миром, озирать дальние дали, вглядываться в дымы долин и, дыша воздухом воли, тихо наблюдать людские труды и заботы. На лице его было недоумение: «Ведь и люди думают, что живут!»
Под ногами толпы, в проходе, обнаружилось едва заметное движение: чудные гномики в одежках из мха бодро следовали друг за другом, причем каждый нес светильничек и топорик. Великие тайны были известны этим добрым хирургам гор, знаменитым собирателям земных сокровищ.
— Зачем людям металлы, — сокрушался первый из них, на вид самый старший. — Человек берет в горах золото для воровства, железо — для убийства.
— Наша ли в том вина? — отозвался другой гном, который, если вглядеться, еще старше был первого. — Наше дело терпеть, а плохой человек, что ни возьмет, все во зло употребит, все во зло, все во зло. А наше дело — терпеть.
— Терпеть, терпеть. — заговорили по ряду.
И тут вошли в круг великаны гор. Их поступь была величава, а говор подобен грому. В непрерывный гул сливались слова о том, как они, великаны, могучи и крепки. От их шагов все дрогнуло, сотряслось, притихло и замерло.
И явился повелитель Вселенной Пан. Вокруг него вились нимфы, облаченные в изысканнейшие ароматы, и славили повелителя на все лады, цветами осыпали и поцелуями, и Пан похлопывал их по бедрам, их плечи оглаживал, вглядывался в это кружение, плавный танец, не мог оторвать от него глаза. Так безмерное могущество поглощено бывает бесконечностью красоты.
И вдруг, нисколечки не боясь могучих великанов, не смущаясь тем, что смешали и расстроили танец нимф, прямо к Пану подбежали гномы со своими фонариками и топориками. Великий Пан вздрогнул, а нимфы визгнули, потому что резкие запахи пещерных мхов разодрали их нежные ароматы, они как бы голыми себя увидели и испачканными непристойной вонью.
— Кто такие? — в гневе свел свои брови Пан.
— Мы клад для тебя отыскали, повелитель, — скромно сказал старший гном и показал на сундук с золотом, стоящий посреди круга. — Да обратится сокровище это на всеобщее благо!
— Благо, благо, благо, — эхом отозвались остальные гномы и разом исчезли под землей, каждый, где стоял, вместе с фонариками, топориками и запахами своими.
Пан шагнул к сундуку, в котором, как вода в источнике, кипело золото, заглянул в бездонные огненные прорвы и ахнул. Золото текло, переливалось через край, пенилось жемчугами, блестело алмазами. Сияющая бездонность как бы вдыхала в себя воздух, а выдыхала огонь и золото, золото и огонь, и даже легкую маскарадную бороду увлек за собой воздушный поток. Борода неожиданно вспыхнула, загорелась и вылетела с обратным воздушным потоком вон, зацепив волосы Пана, бумажную корону его, и все увидели, что Паном был наряжен Его Величество император.
— Император в огне, император в огне! — завопили в галерее и в зале. — Воду несите скорее, воду!
Но воды нигде не было.
Кто-то подбежал к императору, хотел сбить пламя, но только огненные хлопья летели от одежды Его Величества, поджигая все вокруг себя тут и там. Толпа дрогнула, опрокинула свечи, а с картин, похожих на распахнутые окна, подул ветер, словно ожили малеванные просторы. Огонь встал стеной, горел пол и потолок, горели роскошные наряды дам, цветы из шелков и ситцев, горели и превращались в грязь гордые бороды и прически. Люди метались, не знали, где прятаться и куда бежать, потому что свечи на люстрах плавились, и с потолка на головы лился горящий воск.
— Горим! Горим! Горим! — вопили все разом. — Сгорел император, богатство его и двор!
Невозмутим был один только Плутус. Он смотрел на пожар и в глазах его была грусть.
— Спокойно! Я помогу вам! — крикнул Плутус и ударил жезлом в землю.
Земля вздрогнула в ответ, загудела. Из нее стала проступать вода — мелкими лужицами сначала, а потом — смелее, смелее, фонтан пробился и мощно врезался в потолок, водопады ринулись со стены, из окон-картин повалили тучи, а снизу, с лестницы галереи, поднимался густой туман. Огонь натыкался на сырость, шипел и исходил злобным дымом.
Люди радовались воде, но вместе с тем с изумлением обнаруживали, что в огне ничто не сгорело, все цело — прически, бороды и костюмы, пол не обуглился и не почернел потолок. Еще более странной была вода, которая лилась вокруг и шумела, обдавала людей прохладой, но ни вымокнуть было нельзя, ни напиться. Маскарад гремел вовсю, маскарад!
Бог богатства стоял в стороне один. Личина его смеялась, а в глазные прорези грустно смотрел доктор Фауст.