Стоило Мефистофелю появиться среди толпы, как к нему бросились посланные от государя, а также те, которых государю и посылать никуда не нужно: сами рвутся бежать, передавать, доносить, лишь бы выделиться в глазах Его величества, выпрыгнуть из сонма заискивающих лиц.
— Что же вы медлите? Государь — страх сказать! — брови сдвигать изволили, нетерпение выражали, — почти кричал тощенький паж и ножкой топал, чтобы все заметили новую, в виде двух листиков салата, пряжку на башмаке. Мефистофель попытался увернуться, но посланный забежал с другой стороны:
— Вы сцену с духами обещали устроить! Его Величество госу...
Паж на полуслове захлопнул рот, потому что навстречу Мефистофелю собственной персоной вышагивал смотритель императорского двора.
— Вы до постыдного медлительны, право слово! — выговорил смотритель возмущенным басом. — Его величество изволили поинтересоваться!
Голос смотрителя с басовых струн скакнул до высот почти дамских, а рука в голубой перчатке выставила повелевающий палец.
Мефистофель уважил смотрителя: остановился.
— Для того и заперся мой приятель. Он-то, уж можете мне поверить, знает, как взяться за дело. Тут целая наука нужна, искусство высшей пробы, тут, сомневаться не приходится, дело сложное, без колдовства не обойтись!
Мефистофель и дальше бы толковал, как трудно вызвать столь великую красоту из столь великой древности, но смотритель двора не захотел слушать.
— Эти ваши заботы никого не касаются. — Голос смотрителя был строг, даже дамы вокруг притихли и напрягись. — Император желает — императору дай!
Смотритель сказал, повернулся на каблуках, так что волосы мотнулись вокруг головы, и пошел к государю, оставив Мефистофеля в обществе дам.
— Такая вот государева служба, — шутовски расставил руки Мефистофель.
И дамы заулыбались в ответ: как мы вас понимаем! Высокая статная блондинка решительно вздернула подбородок и подплыла к черту, обдав его сладким благоуханием.
— Позвольте вам словцо сказать по секрету, — нежно попросила она и улыбнулась с высоты своего роста, смущенно обтрагивая золотые цепочки, сбегающие по открытой груди под корсет.
В знак согласия Мефистофель склонил голову и полузакрыл глаза.
— Понимаете ли, уважаемый, — слегка замялась дама, собираясь сообщить то, что обычно мужчинам не говорят, но решив видимо, что шут, да к тому же и чародей, не совсем мужчина, выпалила все без смущения и рдения щек:
— Веснушки-конопушки меня замучили. Зимой, когда кутаешься, их нет, а по весне так и лезут на самое видное место! Хоть из дома не выходи! — Дама показала взглядом на плечи и руки, а Мефистофель нагло заглянул под корсет, чем все же заставил красавицу покраснеть.
— Формы ваши очаровательны! — заорал Мефистофель, вовсю раскрыв свою широкую пасть. — Окрас пантеры сводит на нет ваши формы.
— Тише вы! — фыркнула дама. — Не обязательно всем о том объявлять!
— Ах да, ведь секрет! — Мефистофель приложил к своим губам палец и вплотную приблизился к даме, изогнувшись по поверхности колокола юбки. — Ваше прекрасное тело, ваши руки и эти необыкновенные плечи... — Черт слегка коснулся пальцем обнаженного плеча, так что несчастная красавица содрогнулась от такой фамильярности. — Эти плечи и эти руки должны быть чистейшими! И будут! Можете мне поверить!
Дама повернула к Мефистофелю ненавидящее лицо, и он из губ в губы, словно целуя ее, передал отвратительнейший рецепт.
— Лягушачью икру нужно с жабьими язычками сварить, в полнолуние осторожненько процедить, и, когда сделается студень, тонким слоем натрите ваши плечи, руки и... все, что угодно... После этого никаких веснушек у вас не будет.
Голос Мефистофеля превратился в такой воркующий рокот, что дама сочла необходимым немедленно сбежать от чертовых нежностей.
Не успела скрыться одна, как к Мефистофелю приковыляла другая дама. Она безо всякого стеснения вздернула юбку и показала длинную ногу в шелковом зеленом чулке.
— Все рвутся к вам за советом, поэтому я буду краткой. Мне нужно вылечить ногу. Я ее зимой в карете отморозила, и теперь нога — бесчувственная, как деревяшка. Ни сесть путем, ни встать, ни расшаркаться. И танцев я лишена. Вот какое горе.
Красавица подняла на Мефистофеля свои заманивающие зеленые глаза, в которых за исцеление сулилось целителю так много, что Мефистофель даже крякнул от удовольствия.
— Придется вам выдержать наступление моей ноги, — проговорил черт, причем слово «наступление» подчеркнул со всей возможной двусмысленностью.
— Это прилично только между любовниками! — нестрого возразила дама.
Мефистофель отрицающе покачал головой.
— Мое прикосновение, детка, значит гораздо более, нежели любовное. Подобное ведь подобным лечат: ногу — ногой, руку — рукой, и тем же манером — остальные страдающие части вашего чудного тела. Поэтому, какие тут могут быть возражения! Нужно поддаться и не возражать! — растрещался Мефистофель и вдруг всей ступней наступил на стройную ногу в зеленом чулке, так что чулок натянулся и сорвался с подвязки.
— Больно! — заскулила дама, прикусив губу. Слезы дорожками потекли по щекам, она посмотрела на спущенный чулок и заплакала еще пуще. — Словно конь на ногу наступил! Копы-ы-ытом!
— Зато плясать теперь будешь, малыш, — разведя руками, прогремел Мефистофель. Он пошел было прочь, но вернулся и прошептал: — И любовника ножку под столом теперь очень даже почувствуешь! Будь здорова, детка!
Мефистофель хотел уйти уже от толпы, но сзади тронула его локоть унылая немолодая особа.
— Господин, не оставьте меня в своей доброте! Мне так мучительно... плохо!
На черта смотрели поистине страдающие глаза, и он кивнул: говори!
— Мой друг вчера еще не мог на меня насмотреться, а сегодня с другой болтает. Ко мне даже голову не повернет. Дама смотрела на черта, и два горьких озера дрожали в ее глазах.
Мефистофель взял даму под руку и потихоньку стал уводить от толпы.
— Все это непросто, но послушайте! Вы должны будете подойти к нему, тихонько притиснуться, и вот этим угольком... — Мефистофель прямо из воздуха выловил маленький черненький уголек, словно они тут летали наподобие мух, — сделайте черточку на его рукаве, плече... да на чем угодно! Эта черточка отзовется в сердце вашего друга раскаянием. — Мефистофель вложил уголек в руку дамы и осторожно собрал ее пальцы в горсть. — Но уголь вам придется после этого съесть. И не запивать ничем — ни вином, ни водичкой. И, можете мне поверить, ближайшую ночь он провздыхает под вашей дверью
Дама раскрыла ладонь и брезгливо посмотрела на уголек:
— Если я это съем, со мной ничего не будет?
Мефистофель обиделся. Мефистофель бросил руку дамы и отодвинулся на полшага.
— Да знаете ли вы, откуда такая драгоценность?! — Черт говорить не мог, настолько был возмущен. Он даже руку протянул, чтобы вернуть себе уголек. — Далеко пришлось бы вам топать за этой штучкой! Она ведь из тех костров, которые мы раздували по всему свету.
Сказав «мы», Мефистофель нечаянно выдал свою бесовскую суть, поэтому не стал объяснять, какие костры имелись в виду — костры войны или костры казни, угольями которых бывало лечились люди. Мефистофель открыто посмотрел по-бесовски. Дама ахнула, такой из чертовых глаз полыхнул огонь. Бедняжка ожог почуяла на щеке.
Мефистофель круто повернулся и пошел от публики прочь, но никак не давали ему уйти. Тощенький паж, который недавно звал его к государю, выскочил из-за колонны и непочтительно дернул шута за рукав.
— Я влюбился, а говорят, я мал.
Мефистофель с тоской посмотрел на башмаки пажа, на пряжки в виде салатовых листьев, и пробормотал:
— Не знаешь, кого и слушать! Лезут со всех сторон! Ты на молоденьких-то не смотри, дружок, не оценят! — ухмыльнулся черт через силу. — Ты бы за старшенькими приударил. Они тебя оценят выше твоих достоинств.
Придворные бежали к Мефистофелю со всех сторон. Вокруг него давка образовалась. Одна дама грудью напирала, вторая локтем... Никто уже не секретничал, все открыто кричали о самом сокровенном: о прыщах, поносах, недоношенных детях. Некая кисловато-красноватая на вид особа дорвалась к самому чертову уху и орала так, что с соседней дамы посыпалась пудра:
— Сделай, чтоб меня полюбил император!
Маленькая тощая визгливая госпожа умоляла сделать мужа ее более расторопным. Дочь камергера, раскосая, похожая на служанку, густо покраснела и пожаловалась, что у нее грудь на вкус — горькая и вообще — изо рта пахнет.
— Ты бы глаза попросила исправить, — проворчал Мефистофель и сморщился: так они все ему надоели! «Правду им, что ли, начать говорить, чтобы разбежались! — Невесело подумал Мефистофель. — Но ведь не годится черту говорить правду! Когда же матери отпустят наконец Фауста! Только бы они его отпустили! Только бы он не погиб!»
Но вот течение образовалось в толпе, слуги стали уносить лампы, и все заговорили кругом:
— Его Величество в рыцарскую залу идет!
— Ее Высочество велит поспешать Вашему достоинству!
— Чье-то превосходительство приказывает быть их чести!
— Эй, слуга, куда свечу сгреб? Не вижу, кто там встал на мою новую юбку?
— Ваши шелка, пардон, гремят, как скобяное железо! Совсем не слыхать, что вы мне говорите!
Все — мамаши, дочки, служанки и госпожи, пажи, камергеры, владельцы земель, священнослужители и судьи, побежали к своим обязанностям, на свои места в государевой свите.
Мефистофель тоже поплелся в рыцарский зал, где по стенам висели гобелены с изображением великих битв, где в нишах оружие пугало холодным блеском. Здесь словно слышались клики победителей, стоны побежденных и казалось ветер колышет бархаты боевых знамен.
«Зачем тут магия? Не нужно волшебных слов, — бормотал про себя Мефистофель. — Духи сами тут лезут из каждой щели.»
И в самом деле, некая призрачность ощущалась в рыцарской зале: то ли тени метались, то ли воздух местами густел, желая сбиться в телесность. Кровавые битвы на гобеленах, казалось, сорвутся сейчас с полотен и по вощеным паркетам ударят конские копыта.
Мефистофель шмыгнул за занавес и влез в суфлерскую будку, мол, подсказка — речевое искусство черта. Император уселся в кресло перед занавесом, за его спиной полукругом расположилась свита, а дальше, на скамьях и стульях, весь двор: мамаши, папаши, старички, старушки. Влюбленные парочки забились в уголок, подальше от света и посторонних глаз.
И вот Его величество дал знак, и раздался звук трубы. Занавес взвился, словно его снизу пожрал огонь, и открылась пустая сцена, на которую поднялся астролог.
-Эй ты, — шепнул астрологу Мефистофель. — Коли внятен тебе ход звезд, мое бормотанье ты и подавно услышишь!
Астролог, довольный, кивнул, потому что не знал, чем заняться на пустой сцене.
— Я вижу храм, — заговорил Мефистофель, и астролог вслед за ним повторил:
1 - Я вижу храм!
Его величество удивленно посмотрел на астролога и все кругом зароптали: где храм? Но вот и в самом деле во мраке сцены появилось некое подобие храма, а потом, словно света прибыло, обрисовались великолепные беломраморные колонны, лазоревые небеса появились, зеленый склон, и весело по склону брызнули полевые цветы. Все ахнули. Его величество даже привстал.
— Какая красота! — воскликнул смотритель императорского двора, на что архитектор недовольно проворчал:
— Варварство! Ненужная тяжесть! В античности не умели строить. Невежды грубость почитают за совершенство! Наши храмы несравненно прекраснее. Стрельчатые формы готики в горние выси устремляют дух, а античность придавливала к земле.
Архитектор и дальше бы ругался и поучал, но в его сторону недовольно посмотрел государь.
Тем временем астролог громко повторял слова Мефистофеля:
— Да скуют разум ваш заклинания, и да пустят они на волю фантазию! Вы увидите невозможное, тем больше оснований этому верить, как самой взаправдашней правде!
В противоположном от астролога углу сцены появился Фауст. На голове его зеленел лавровый венец, а с плеч до самой земли ниспадала тяжелая черная хламида. Фауст выглядел как жрец, как пророк неких неизвестных богов, и вместе с тем, как древний герой, удостоившийся триумфа. Следом за ним из пустой могилы, которой не было на сцене, но которая все же как бы была, появился треножник для жертвоприношений. Огонь под треножником не горел, но чаша дымилась.
Фауст принял совсем не свойственный ему ранее величественный вид, и стал вещать наподобие проповедников, над которыми сам когда-то смеялся.
— О матери, царящие в Пустоте! О матери, не одинокие в своем одиночестве! Вокруг голов ваших ходят картины жизни, безжизненные, но ясные, как живье! Все, бывшее однажды на свете, являет вам славу свою и блеск. Все бывшее стремится пребыть всегда! И вы, всемощные, даете образы бурлению дня и покою ночи. Дневные уносятся плотским вихрем, ночные — призраками проступают по зову чар. Отважная магия посылает щедрую жертву: каждому явится виденье его мечты!
В руках Фауста оказался блестящий ключ, которым он коснулся жертвенника, и чадная мгла густыми клубами повалила из чаши. Она слоилась, переливалась, растекалась потоками, закручивалась в узлы, как словно бы спаривалась сама с собой. В движении своем струи мглы задели некие не видимые глазу струны, потому что воздух дрогнул, и вкрадчивой поступью в зал пробралась большая музыка, которая вмешивала в свою мелодию все подряд — нечаянные возгласы зрителей, ароматы духов, мигание настенных фонариков и свечей. Даже каменные колонны зала отозвались на эти ладные звуки, латы рыцарей в нишах, кинжалы, копья и топоры. Не видимые глазу духи гуляли по воздуху, выписывая прекрасные трели, и, кажется, пол вздохнул, потолок... весь дворец вместе с залами, переходами, паркетами и хрусталями стал похож на огромный орган, посылающий небу звуки необычайной красы.
Зрители не знали, куда смотреть и что слушать. Хотелось петь, плакать, целовать соседа, а то и прокатиться по полу кувырком, невзирая на солидность и ордена.
Но вот стал проясняться волшебный туман, и в такт утихающей, в горние выси убегающей музыке, вышел на сцену красавец-юноша, полуодетый пастушок из когдатошних ушедших времен.
— Парис! — ахнул астролог.
— Парис! — как эхо отозвалось среди зрителей.
— Парис! — припечатал смотритель императорского двора.
Расположившаяся в оружейной нише высокая дама с высокой прической вытянула шею и пропела:
— Блестящий юноша! И в расцвете сил!
— Вот-так-так! — нечаянно крякнула дама в красном платье. — Сочный персик!
Дама в синем платье отбросила руку рядом сидящего рыцаря, которую сжимала, и ахнула:
— Какой у него чувственный рот! Какие сладкие губы!
— Ах, как бы ты в них всосалась! — съязвила дама в красном платье.
Первая красавица двора, устроившаяся так, чтобы непременно быть на глазах императора, откинула голову и оценивающе покачала головой. Ей нравился Парис, но чтобы государь не вздумал ревновать, она внятно произнесла:
— Хорош, но неутончен.
— Неуклюж, — припечатала дама набожного вида с крестом, сидящая неподалеку от канцлера.
— Метко сказано! — Отозвался на это замечание усатый рыцарь, который лет пятнадцать уже околачивался при дворе, но все же сохранил отрывистую речь вояки. — Пастух, он и есть пастух! Не принц! Манерам не учен!
Рыцарь, руку которого презрела дама в синем платье, злобно проворчал ей:
— Вы бы верно не прочь повертеться на коленях этого пастуха! Но оденьте на него латы, и он станет, как все!
Бедняга так рассердился, что, треснув стулом, развернулся к даме в красном платье.
Парис тем временем прошел по зеленому склону, сел на траву, а потом и прилег, подложив под голову руку.
— Как это он посмел развалиться? — довольно громко проговорил смотритель императорского двора, а дама с высокой прической из ниши своей возразила:
— Вам, мужчинам, только бы придираться!
— Императорские особы смотрят, — поддержал смотрителя камергер. — А пастух позволяет себе лежать.
— Ведь это же спектакль, — настаивала на своем дама с высокой прической. — Бедняжка думает, что вокруг никого нет.
Смотритель императорского двора повернул к ней голову и назидательно произнес:
— Спектакль, хоть он и пустая игра, тоже должен учитывать присутствие высокопоставленных особ.
— Смотрите, он засыпает! — радостно проговорила дама в синем платье, нисколечки не замечая, что руку ее воздыхателя-рыцаря ухватила соперница в красном платье.
— Сейчас захрапит! — ядовито бросила соперница и стала пристраивать на своем колене беспризорную руку.
Дивный запах повеял со сцены. Он не дурманил, но как бы прихорашивал душу, словно готовил к чему-то новому, удивительному и необыкновенно прекрасному. Крохотная особа, начинающая быть дамой, оторвалась от маменьки и полудетским голосом пролепетала:
— Сердце счастьем заходится! Славный запах!
— Это верно от юноши такая сила! — поддержала юную особу высокая дама с высокой прической.
Старая фрейлина смотрела на все с высоты своей прожитой жизни, покачивала головой и грустно шептала:
— Цветок растет, цветок благоухает, цветок не дает умирать. — Ей хотелось заплакать: при виде такой красоты слишком страшной казалась старость, но как заплакать, если лицо в румянах и пудре? И она глотала, проглатывала невидимые никому слезы и повторяла шепотом: — «Этот юноша — как цветок!»
И тут произошло такое, к чему все готовились, но никто не оказался готов. Из-за мраморных колонн храма не вышла, но неким особым образом выпуталась женщина в белом наряде, словно мрамор выпустил ее из себя. Нечто пурпурное на ней было и золотое, но никто потом не мог точно сказать, что именно было золото и пурпур — лента, пряжка, пояс или браслет, потому что лицо этой женщины, ее стать и походка производили впечатление высочайшей царственности, в сиянии которой терялись золото и пурпур.
Все бывшие в зале не ахнули, не воскликнули — ничего не могли сказать. Замолчали и замерли дамы, с полуулыбкой застыл император, окаменели рыцари и пажи. Даже Мефистофель, проживший не одну тысячу лет и всякое повидавший, и тот подобрался, словно перед ударом или прыжком.
— Так вот ты какая! — хмыкнул черт и тут же слукавил сам перед собой: — Хороша-то ты хороша, но я бы с ума не сошел. Не мой, я бы сказал, жанр!
Бедняга астролог, который все еще болтался по сцене, забормотал глупости о том, что имей он во рту не свой немощный язык, но язык пламени, все равно такую красу не воспеть.
— К ней и приблизиться-то нельзя, а сблизится — и подавно: сердце от счастья лопнет! — сокрушался астролог и вдруг заплакал, потому что, хоть разденься догола, хоть пройдись на руках, вблизи нее никто на тебя не посмотрит. Нет тебя рядом с ней, хоть ты лопни, хоть разорвись!
Но что вдруг сделалось с Фаустом! Он никак не ожидал, что его паломничество в Ничто окончится столь блестяще. Явление Елены вмиг получило значение смысла жизни, словно рухнула стена, скрывавшая высокий смысл бытия. Все, что он до этих пор думал, видел и пережил, разом съежилось до мелочи, ерунды, которую — отшвырнуть ногой в сторону и забыть! Дыхание, тело, стремления, страсть — все ей! И жизни без нее нет! Фауст дрожал, лицо его было искажено, казалось, он сейчас закричит.
— Эй, эй, не выходи из роли! — негромко предостерег Мефистофель из суфлерской будки.
И вдруг громко зашипела старая фрейлина, только что рыдавшая по Парису:
— Ростом велика, а голова маленькая!
Крохотная особа, начинающая быть дамой, тоже пискнула свое слово:
— Зато ноги, смотрите, какие огромные!
— Она прекрасна с ног и до головы, — заметил старый дипломат, исколесивший полсвета, кланявшийся сильным мира сего при всех дворах Азии и Европы. Он подошел к самой сцене, посмотрел на красавицу сквозь лорнет и еще раз подтвердил, обращаясь к государю, который довел наконец до конца свою улыбку: — Много я повидал разных дам, принцесс, королев видать приходилось, и вот вам мнение искушенного человека: она — само совершенство!
Елена сошла со ступеней храма и увидела спящего Париса. Все лицо ее осветилось радостью. Она даже руками всплеснула: такой красавец!
Высокая дама с высокой прической подпрыгнула, замахала руками, словно хотела отогнать Елену от юноши:
— По сравнению с Парисом она дурнушка!
— Он лучится от ее красоты, — возразил придворный поэт.
— Верно, верно, — поддержала поэта счастливая дама в красном платье, которая устроила на своих коленях уже и вторую руку рыцаря. — Елена освещает Париса, точно луна.
Елена подошла к Парису, склонилась к нему, помедлила, словно раздумывала, стоит ли склоняться еще ниже, и вдруг решилась: поцеловала его в самые губы.
— Завидую! — громко крикнул придворный поэт и отвернулся.
— Стыд! — так же громко возгласила дама набожного вида с крестом, сидящая неподалеку от канцлера. — При всем народе такие нежности!
Фауста этот поцелуй словно обжег:
— Мальчишку целовать? Ужас!
— Отвяжись ты от призраков, — шипел Мефистофель.
Парис пошевелился от поцелуя, а Елена выпрямилась, побежала прочь, но через несколько шагов оглянулась и увидела, что Парис открыл глаза.
— Так и знала я, что она оглянется! — с ненавистью крякнула дама в синем платье. — Опытная, видать!
Парис был явно удивлен и смущен, но быстро справился со своим смущением. Он поднялся, и Елена, заметив, что удивление в его глазах сменяется радостью, повернулась и сделала несколько шагов в его сторону.
Дама в синем платье в гневе вскочила, хотела снова схватить руку своего рыцаря, но, заметив наконец, что воин сдался с головой даме в красном платье, пошла вон из залы, бормоча Парису, а заодно и заблудшему рыцарю:
— Возьмет теперь его в выучку. В этих делах мужик глуп! Все ему, дурню, кажется, что он — первый!
На эти слова заблудший рыцарь ответил:
— Парису видней! Елена и в самом деле — богиня!
Из ниши отозвалась высокая дама с высокой прической:
— Распущенность, и больше ничего!
Паж с салатовыми пряжками на башмаках, который стоял у стены, чтобы пряжки его были видны отовсюду, высказался голосом высоким и нежным:
— Хотел бы я быть на месте Париса!
— Любой бы в таких сетях побарахтался, — звучно молвил усатый рыцарь, а высокая дама с высокой прической бросила на него встревоженный взгляд и заметила:
— Эта штучка не в одних руках побывала. Позолота местами все же потертая!
— Лет с десяти, видать, не скучает! — предположила дама набожного вида с крестом, сидящая неподалеку от канцлера. — От былой свежести, небось, самая малость осталась!
Усатый рыцарь захохотал и брякнул, как расписался:
— Непрочь бы я попользоваться таким остаточком!
Из заднего ряда выступил ученый муж, который тоже решил сказать свое слово:
— Вроде бы и Елена... Но где написано, что она — Елена? В книгах пишут, что в собрании старейшин в Трое все в нее по уши поперевлюблялись. Вот и я — сед, а весьма увлечен. Значит, сомневаться не приходится: это — Елена!
Парис тем временем менялся на глазах. Милый пухленький мальчик смотрел на Елену и превращался в статного мужчину, в героя, который смело подошел к красавице, поднял ее и понес.
— Куда? Стой! — заголосил Фауст.
Мефистофель совсем уже высунулся из будки:
— Сам же ты раскрутил это колесо!
— Картина: похищение Елены! — торжественно объявил астролог.
Фауст взвился. Фауст едва не выронил ключ:
— Похищение! У меня — похищение? А ключ мой разве не у меня!? Ключ от мира духов разве не держу я в руках? Из одиночества и пустоты я с ним выбрел на твердый берег и стою теперь твердо! — И вдруг огромного значения мысль явилась Фаусту — ясная и ошарашивающая: — Я выбрел к действительности! Мой дух может начать схватку с духами! Мне возможна стала двойная власть! В двух мирах! Здесь и там! — Фауст оторопел от чудовищной простоты и мощи этой мысли. — Елена была далеко. А теперь вот она, только руку протянуть! И надо ее спасти! Она будет моей вдвойне! Матери! Матери! Помогите мне! Тот, кто видел Елену, не сможет прожить без нее ни дня!
Фауст подбежал к Парису, хотел выхватить у него Елену, но стал бледнеть, расплываться непрочный образ, словно таял от жарких и жадных рук.
— Доктор Фауст! Доктор Фауст! — орал что есть сил астролог. — Вы нас погубите!
Но Фауст не слышал. Он ключом коснулся Париса, и раздался страшный взрыв. Мигом все затянуло дымом, люди бросились, кто куда, натыкаясь друг на друга и падая, и казалось, что духи в воздухе с испугу приняли плотский облик и шарахаются, не зная, куда бежать.
Мефистофель с безжизненным телом Фауста на руках ворчал совсем по-стариковски:
— Говорил ведь, что не надо никаких спектаклей! Ведь говорил! Свяжись с дураком, сам дурак будешь, хоть ты и дьявол!