В лаборатории доктора Вагнера была тишина, как перед сотворением мира. Если случайно сюда и забирался сторонний звук, то мигом умирал, никем не услышанный, ибо, погруженный в свою работу, доктор был глух ко всему, что ее не касалось. В кожаном фартуке, весь саже, как кочегар, с завернутыми выше локтя рукавами, он ходил по лаборатории, заставленной колбами, горшками, пробирками, под которыми горело множество огоньков. Во всех емкостях кипели, выпаривались, отстаивались разноцветные вещества, и доктор Вагнер следил, чтобы огня было ни больше, ни меньше меры. Все колбочки, реторты и горшочки особым порядком соединяли стеклянные трубки, воздух в которых приводился в движение мехами, и доктор Вагнер постоянно подбегал к мехам и подкачивал воздух. Если внимательно присмотреться, можно было заметить, что трубочки, как бы сложно не было их хитросплетение, сходились к одной большой колбе на очаге. Под колбой тоже горел огонь, но никакого движения внутри не было видно: ни кипения, ни смешивания — ничего. Полная чернота, первобытная тьма была за ее стеклом.
Если по некоторой трубочке добегала до колбы капелька или приносило парок, то тьма беспощадно поглощала и капельку, и парок, как бы прося: нет ли чего поосновательней?
Доктор Вагнер пошел в науке иным путем, чем его учитель. Фауст стремился в духовные сферы, Вагнер духов не желал знать, он верил в материю. Фауст искал слияния с природой, чтобы постичь ее смысл, а Вагнер хотел довести природу до ума, встать над ней, усовершенствовать природу мечтал доктор Вагнер. Фауст изучал человеческую натуру и мечтал облегчить человеку его судьбу, Вагнер считал людей несовершенными и хотел создать нового человека.
Для этого и заперся в лаборатории доктор Вагнер, ради этого трудился без отдыха день и ночь. Он смотрел в огонь и видел грядущих совершенных людей, которые не будут напиваться сквернословить и воровать.
Измученный, уставший, забывший не только об удовольствиях, но и о насущных потребностях собственной жизни, доктор Вагнер качал меха, и ему казалось, что он раздувает новую жизнь, построенную по разумному плану, где не будет места убийствам, предательству, войнам и грабежам.
Когда Мефистофель приказал звонку зазвенеть, и от звона едва не разнесло пол-университета, доктор Вагнер только голову приподнял от колбы. Он не верил своим глазам: мрачная гуща начала блекнуть, а потом и тлеющая точка появилась в ее глубине. Прошло немного времени, в лабораторию стучался ученик, но доктор Вагнер не слышал, потому что в колбе появился рубин, извергающий некое подобие молний. Состав в колбе опутывался молниями и светлел, по трубкам сбегались к колбе жидкости и пары, и вот, наконец, колба стала светиться ярче того огня, который ее согревал. Доктор Вагнер потирал руки, доктор Вагнер посмеивался и боялся слово произнести, чтобы сотрясение воздуха не нарушило процесс. И тут в дверь лаборатории постучали так мощно, что никак нельзя было не открыть.
— Да кто же это, Боже мой, так громко стучит? — проворчал доктор Вагнер, но открывать не пошел: от колбы нельзя было оторваться. Жидкость ходуном ходила, мощно булькала, словно отфыркивалась, и снова глотала поступающие пары. Она сама выбирала теперь вещества: одни засасывала, другие теснила прочь, и доктор Вагнер оставил свои меха.
Стук в дверь повторился. Он был такой силы, что отскочили задвижки и содрало крючки.
— Да тише вы, — беспомощно бормотал доктор Вагнер. Он хотел рукой махнуть, но сдержался, чтобы не делать резких движений, и даже не оглянулся.
В комнату вошел Мефистофель.
— Приветствую! — гаркнул черт громовым басом, так что колбы подпрыгнули, а доктор Вагнер икнул. — Труду — удача!
— В самый звездный час подоспели! — пролепетал доктор и жалобно попросил: — Помолчите, пожалуйста, и не дышите так громко! Здесь вершится великое дело!
— И что же такое тут вершится? — немного свысока, но тихо спросил Мефистофель.
— Человека делаем! — замирая и не веря собственному голосу говорил доктор Вагнер.
— Но где же в этой дыре вы любовников спрятали? — дурацким шепотом говорил Мефистофель и полез заглядывать под стол и за печь.
— Боже сохрани! — сердито проговорил доктор. — Все эти постыдные штучки отныне остаются животным. Человек должен иметь высшее происхождение. Его стремления высоки!
Доктор Вагнер хотел было порассуждать на тему о рождении, рассказать о том, что все, получившее жизнь естественным путем, присваивает поначалу родственное своей натуре, а потом и вселенная становится для него маловата, но в это время в колбе так булькнуло, что доктор забыл, о чем хотел говорить. Его испачканное сажей лицо раскраснелось, руки тряслись, глаза бегали, стараясь не упустить движение ни единого пузырька, и вместе с тем ликование рвалось из груди, доктору Вагнеру хотелось говорить, говорить, говорить, хотелось торжества, и он рад был, что в лаборатории нечаянно объявился зритель.
— Горит, видите! Светится! — доктор Вагнер издали оглаживал колбу руками. — Все дело в смешении веществ! Человеческий материал есть смесь! — Доктор поднял свой грязный палец и взглянул наконец на Мефистофеля. — Соответственно смешивая природные вещества, путем возгонки и кристаллизации мы в порядок приводим природный хаос, и получается человек!
Мефистофель одобрительно покачивал головой, Мефистофель ухмылялся и бормотал — доктору, или самому себе:
— Кто долго жил, отлично знает: ни до чего новенького на свете не доживешь! Иные головы додумываются целые народы кристаллизировать!
Но доктор Вагнер не слушал, что там бормотал гость. Доктор смотрел на колбу, а в ушах звенели победные колокола.
— Всякая затея поначалу кажется чушью! Но придет время: мы исключим из развития случай. Мыслитель мозг создаст! Точный! Совершенный! И все будет предсказуемо и по плану!
Доктор Вагнер шептал, но шепот его был исполнен великого торжества. Ему казалось: литавры гремели, песни взвивались, имя его повторялось народами всей Земли. Доктор Вагнер прислушался, доктор Вагнер замер: не песни и не литавры — колба звенела, вызванивала нечто похожее на его, доктора, имя. Огонь успокоился, и подобие человечка зашевелилось за стеклянными стенками. Обжигая пальцы, доктор снял колбу с огня и поднес к уху.
— Гомункул мой говорит! — не веря себе, но все же и веря, закричал доктор Вагнер. — Вы различаете слова?
Доктор смотрел на Мефистофеля, на колбу, прижимал ее к груди, приплясывать начал и едва не упал. Звон колбы переменился на зуд, а потом и вовсе на человеческую речь — внятную, чистую, и вместе с речью окончательно сложился за стеклом замечательный миленький человечек — с ручками, ножками, нежным волосом на голове. Но удивительнее всего были его глаза. Таких умных, бодрых выразительных глаз почти и не встречается у людей.
— Папаша, папаша, не очень-то горячись! — весело орал Гомункул из колбы. — Стекло — оно и есть стекло. Не разбей!
Доктор Вагнер ахнул и едва не выронил колбу. В глазах его были слезы, ему хотелось смахнуть их, чтобы лучше видеть, но руки были заняты, и доктор мотал головой, ахал, восклицал несвязные и совсем неуместные глаголы.
— Выйти-то мне никак нельзя! — горланил из колбы человечек. — Такова уж природа вещей: естественному — вселенная тесновата, а искусственному и в колбе — простор! Колбы не будет, и мне конец! — Гомункул оглядел лабораторию и, увидев Мефистофеля, брызнул веселым смехом: — Дядюшка, и ты здесь! В самое время послала тебя судьба! Спасибо за помощь! Спасибо! Без тебя какие роды? Мучение! — Гомункул потер крохотные ручки, плечиками повел: — За дело пора приниматься, дядюшка! Помоги мне дело найти, коли дано тебе пути мои сокращать!
Мефистофель хотел что-то сказать, но доктор Вагнер справился наконец со своими слезами и снова заработала ученая голова:
— Одно слово! Только одно слово! Вот разбиться боишься, колбу бережешь. Ты в колбе, как душа в теле... — доктор сформулировать хотел свой вопрос, но никак не складывались слова. Слишком ново все было и неожиданно. — Душа с телом крепко срослась, не оторвать, но в то же время им вместе — мучение! Все как бы вздорят между собой!
Доктор Вагнер хотел развить, уточнить свой вопрос, но Мефистофель прервал.
— Ты лучше спроси, почему муж с женой не ладит. Сколько голову ни ломай, все без толку! — Черт посмотрел на колбу с нежностью: — Малютка хочет чего-то, и слушаться надо крошку!
— Что делать будем? — стоял на своем Гомункул.
Мефистофель подошел к стене, тронул ее, и тут же под рукой появилась дверь — старая, обшарпанная, словно и всегда тут была. Черт распахнул ее, и оказалось, что кабинет Фауста тут же, рядышком, за стеной.
— Вот где способности свои покажи! — Мефистофель кивнул на Фауста, который, раскинув руки, лежал на кровати.
Колба скользнула из рук своего папаши и поплыла по воздуху, словно и не весила ничего. Доктор Вагнер испугался, хотел удержать колбу, но упал и засмеялся, нарочито царапнув пол:
— Славный мой! Любимый!
Гомункул покружился над Фаустом и остановился над его головой.
— Сон видит человек. Видение перед ним. Воды тихие в чудной роще, красавицы сбрасывают платья, купаться собираются. Все они необычайно привлекательны, но одна — царица среди них, красоты божественной, с другими и не сравнишь. Царица к воде идет, ногой касается прозрачной глади, но вдруг хлопанье крыльев донеслось, морщины по воде побежали, ветер поднялся от резких движений. Девушки бросились наутек: кто за камень спрятался, кто в кусты, лишь царица стоит без движения у воды, смотрит гордо, глаза в глаза королю лебедей, который ринулся к ее коленям, крыльями обнял ее, клювом приник, и ей по-женски нравятся эти ласки. Она руки тянет ему навстречу. Но от воды поднялся туман и закутал любовников в свою плоть.
— Ах ты какой разговорчивый! — всплеснул руками Мефистофель. — Такая кроха, а выдумщик! Я не вижу ничего, а он разглядел!
Гомункул подпрыгнул в воздухе, развернулся лицом к Мефистофелю и ласково произнес:
— Дело понятное! Ты же с севера! Ты на свет явился в мрачные годы, втолще поповства и рыцарства ты рожден. А здесь... Разве разглядеть тебе, что лебедь — Зевс, а царица красавиц — Леда? Ты и не догадываешься, что как раз от этой встречи родилась потом Елена Прекрасная!
Гомункул поднялся повыше, оглядел кабинет Фауста, в лабораторию доктора Вагнера перелетел и сказал:
— Как здесь мрачно! Всюду копоть, сажа и пыль! Камень серый, окна узкие. Если этот рыцарь очнется здесь, он вмиг скончается от ужаса и тоски. Ему снятся лебеди, женщины, белизна да голубизна, а тут... Никак нельзя ему здесь оставаться! Немедленно надо его отсюда прочь!
— Да и я бы непрочь, — нечаянно скаламбурил черт.
— Что бы такое придумать? — вслух размышлял Гомункул. — Воину битва по сердцу, девке — пляс. Всякому славно в своей среде. — Гомункул крутнулся и подмигнул доктору Вагнеру. — А какое сегодня число? Не девятое ли августа настает? На юге сейчас своя Вальпургиева ночь. Классическая! Не чета северной! По-моему, доктору Фаусту лучше всего пробудиться там.
— Я ничего не знаю об этой ночи, — сказал Мефистофель.
— Откуда вам знать! — воскликнул Гомункул. — Вы, дядюшка, только и крутитесь среди северных бредней. Но ведь и классика не лишена привидений!
Мефистофель сморщился и замотал головой.
— Что-то мне не нравятся античные коллеги! И где они, мне не ведомо!
— Ты, дядюшка, проживаешь на северо-западе, — задорно говорил человечек в колбе, — а к ним лететь — на юго-восток, в Фессалию. Там, среди рощ, между горами Олимп и Осса, течет Пеней, который тут же и впадает в Эгейское море. Там, у Фарсала, была великая битва: Цезарь бился с Помпеем и победил. Много было пролито крови, и на кровь на эту девятого августа в память о битве собираются призраки каждый год.
Мефистофель изобразил на лице ужасную скуку: мол, что такое ты тут говоришь? Помпей, Цезарь, битва...
— Обязан ли я это знать? Бесконечен спор тирании и рабства! Слуги вечно бьют за свободу слуг. Одна битва кончится, тут же начинается новая. Люди никак не догадаются, что их бес за нос водит.
— Ах, дядюшка, людей не исправишь! — вздохнул Гомункул. — Может знаешь лучшее средство, как спасти своего дружка?
Черт был в явном недоумении, так что даже доктор Вагнер заметил и порадовался, насколько ловок оказался его сынок: такого грозного проходимца в угол загнать!
— Про Брокен мне все известно, — бормотал Мефистофель, — а вот языческие края неведомы, хоть ты лопни! У греков — игра ума и грешки сладкие, а у нас все как-то мрачно. Не знаю, что и делать.
— Чего тут раздумывать? — вовсю звенел Гомункул. — Фессалийские ведьмы — ужасные баловницы, так что скучать не будешь!
— Да я бы не прочь, — тянул Мефистофель. — Может быть и стоит их навестить.
— Ну тогда раскинь свой плащ, как бывало, и полетели! Вы — на тряпке, а я буду светить.
— А я? — испуганно спросил доктор Вагнер.
— Тебе придется остаться дома, папаша! — спокойно и твердо сказал Гомункул. — Читай свои книги, собирай живое по элементам, сопрягай одно с другим осторожно. Я погуляю и возвращусь. Поселимся вместе, и все-превсе у нас будет: честь, слава, денежки. Бесконечно потянутся годы, а мы будем жить, жить и жить.
В словах человечка было такое искреннее тепло, что доктор Вагнер прослезился, и копоть размазалась по его лицу.
— Чует сердце, больше я тебя никогда не увижу! — тихо обронил доктор Вагнер и совсем по-отцовски махнул рукой: — Будь счастлив!
Мефистофель скинул с плеча свой плащ, бросил его на пол и проговорил, укладывая на плащ Фауста:
— К Пенею, так к Пенею! И киснуть нечего! Наплодишь детишек, а потом сам от них и зависишь.