Тем временем черт карабкался по склону и полувслух костерил на все лады античный мир со всеми его дубами, камнями, корнями, через которые не переступить.
«То ли дело у нас, на Гарце! Там хоть смолой пахнет — родной запах, почти что сера. Интересно, на чем тут в аду грешников пекут, если серы нет!» — думал Мефистофель свои чертовы мысли.
Некая нимфа обратилась к нему из черноты дуба:
— Дубу-то священному поклонись и не лайся! Дома все — умники, а в чужом краю не поскачешь!
Мефистофель приостановился и поклонился:
— Извинения приносим! Приносим глубочайшие извинения! Дело известное: с чем расстанешься, то и сладко! Где привык, там и рай!
Он побрел было дальше, но споткнулся и едва не ввалился в мрачную пещеру, которая неожиданно открылась глазам.
— Это кто же тут, в пещерке, живет? — притворно-ласковым тоном проговорил Мефистофель. — И света тут почти нет.
— Дочери Форка тут поселились, а Форк — морской бог, сын Понта и Геи, — проговорила нимфа. — Зовут их Энио, Пефредо и Дино, но, поскольку у этих красавиц один глаз на троих и один зуб на три персоны, все они — как бы одна, и для краткости их зовут форкиады. Загляни к ним, коли не страшно!
Нимфа хихикнула и Мефистофель заметил, как она шмыгнула от него вбок белой тенью.
— Можно и заглянуть, — согласился черт. — Никогда
не знаешь, где найдешь, а где потеряешь!
Он втиснулся в пещеру и увидел там существа, совершенно не поддающиеся описанию, потому что нельзя описать того, чего не ухватить взглядом. Дочери Форка менялись, переливаясь с места на место и друг в друга, растягиваясь, съеживаясь и взметываясь одновременно, словно языки пламени. Можно было подумать, что они играют в омерзительную игру, в середине которой — единственный глаз и единственный зуб, и они пристраивались, бедняжки, к одному и другому, чтобы поглядеть и куснуть, куснуть и поглядеть. По седым волосам, по морщинам, по сгорбленности и скрюченности, которая проступала сквозь их бесформенность, можно было понять, что от рождения они все — старухи.
Изрядное мужество понадобилось Мефистофелю, чтобы не испугаться, чтобы не заорать от страха и омерзения, чтобы ненароком кишечник не осрамил. «На севере такое держать — ад наизнанку вывернется, наигнуснейшие помойки срыгнут! Только в краю совершеннейших красот такое возможно. Без идеального страшилища возможна разве идеальная красота!» — выдал черт философской мысли.
— Пустите к глазику меня, болезную, пустите поглядеть, кого тут в наш храм заброшенный занесло? — говорила одна из форкиад, но устоять не могла — ноги кожаные не держали, растекались по земле, и глаз беспомощно болтался в воздухе, поджидая, когда в него поглядят.
Наконец другая форкиада изловчилась и глянула на Мефистофеля. Черт выпрямился, встал молодцом, копыто отставил вбок.
— Приветствую вас, достопрепочтеннейший одноглаз и однозуб! Единотрешнице — мой низкий поклон! Всем трем в одной и одной в трех приношу горячий привет! — Мефистофель так низко поклонился, что очередная, смотрящая в глаз, словно в замочную скважину, форкиада визгнула от удовольствия. — Вы про меня слыхом не слыхивали, видом меня не видывали, но я вам прихожусь отдаленной родней, если порыться в бездонностях моих родословных. — Черт до невозможности скосил глаза, изображая восторг. — Вот мотаюсь я тут, и чего мне только видеть не привелось! Божества дивные, боги совершеннейшие! Но такой красоты, такого пленительного очарования, как в ваших хоромах, нигде не встретил. Я просто умолкаю и от восхищения замираю!
— А душок-то, дух-то этот, он понима-а-ает, с кем дело имеет, — прошамкала и столбиком встала от удовольствия одна из дочерей Форка.
«Женщины на лесть поддаются, как мухи на сахар! — повеселел Мефистофель и заговорил увереннее и громче:
— Одно для меня удивительно: почему поэты вас пропустили? Никто вашу красоту ярким словом не запечатлел. А ведь сокровища дивной внешности вашей не только слова, они резца и кисти достойны, и может быть достойнее, чем внешность самой богини любви и красоты! — Мефистофель аж задохнулся от собственного вранья.
Форкиады лезли к глазу, отталкивая друг друга и шлепаясь наземь, одна из них даже в зуб пыталась смотреть, кто же тут объявился, такой учтивый, такой особенный, который не скрылся с криком, но возносит хвалу до небес!?
— А мы тут, простушки, сидим во тьме, ничего не видим, ни о чем не ведаем!
Они пришлепывали, причмокивали, примляскивали, и в восторге своем делались невыносимо омерзительны. Даже у бессердечного черта их уродливость вызывала жалость.
— Как же так вышло, что никто о вас не знает, никто вас не видит? Вам бы надо на места, где искусство и где великолепие, где в мрамор врезают прекрасные и героические черты!
— О закрой уста, восхитительный гость! — в один голос заговорили форкиады. — Не буди в нас больших желаний! Мы в ночи рождены, ночью живем, наш свет есть мрак и наша слава — безвестность! Мы и друг друга-то ни разу не видели, и этим обстоятельством безмерно счастливы!
Мефистофель совсем ободрился и от удовольствия подскочил:
— В таком случае какие разговоры? Слейтесь в две фигуры, а третий образ дайте на короткое время мне, я вас представлю миру, как положено.
Одна из форкиад, которая как раз была при глазе, надулась до покраснения и спросила:
— Дадим ему образ свой и подобие свое, сестрички, аль нет?
— Образ пускай берет, только глаза с зубом нельзя отдавать, потому что без образа проживешь, а без глаза и зуба — скучно и голодно!
— Выходит, лучшее-то в себе вы миру и не покажете! — разочарованно протянул Мефистофель. — Не полна будет картиночка, не полна!
— Ах, ох! — завздыхали форкиады, но тут одна из них, самая, видать, хитрая, прорвалась к глазу, хапнула пустой пастью зуб и по полной форме проговорила:
— А ты, милок, морду-то скриви, глаз прижмурь да клык на губу пусти. Как в профиль повернешься, ну, прям, сестра!
Мефистофель скорчил рожу, клык выпустил, глаз прикрыл, и форкиада ахнула:
— Мы — дочки мрака, а ты — сынок!
«Не стать бы тут с ними гермафродитом! — проворчал черт. — А то смешаешься ненароком, и будешь полубаба-полумужик!»
А форкиады радовались, сливались и разливались, плескались в смехе бесформенными телами:
— Какая красота! Мы теперь два глаза имеем, два зуба имеем! Ведь мы о том и мечтать не смели!
«Всех чертей теперь я с такой рожей перепугаю!» — с удовольствием соображал Мефистофель. Ему нравился его новый образ. Гуляй теперь по Греции, сколько хошь, теперь он в античном мире — свой! А то каждая дрянь так и норовит ногой пнуть:"Чужак!"
Черт выбрался из пещеры и пошел по лесу, переплескиваясь с корня на камень, с камня на кочку — ловко, словно прожил тут целую жизнь. Вослед ему неслись радостные возгласы форкиад.