Месяц выбрался наконец на вершину неба, и вся Фессалия, страна колдунов и ведьм, открылась его голубым лучам. Снега Пинда блестели и искрились, словно от близости месяца их прохватила дрожь. Талые воды сбегали из под шубы снегов в реки, со всех сторон стремящиеся к Пенею. Потоки вод растаскивали отражение месяца на тысячи обрывков и играли ими, просверками простреливая темноту прибрежных склоненных ив. Пеней, собрав все болтливые фессалийские воды, властно задавал направление, их беспорядочная говорливость приобретала в русле Пенея всеобщий смысл, все местные говорочки утрачивались, все речные речения сглаживались, и в долине Темпа, между Олимпом и Оссой, слышалось от вод только одно слово: море.
Море принимало Пеней, подхватывало, увлекало в зеленые волны, и, потеряв берега, Пеней замирал на миг, не ведая, куда ему течь на таком просторе, а потом, словно осознав свою малость, обучался движению — более мощному, говору — более значительному, и покорялся громаде.
Море было спокойно, но волнам хотелось пуститься в пляс. Они высовывали из глади свои остренькие макушки, вспыхивали при свете месяца, и вспышки похожи были на удалой призыв: врежем-ка, сестрички, расколеблем-ка эту благость! Но молчали боги-повелители вод, а малой волне не под силу качнуть пучины.
Вослед Пенею прилетели на берег моря сирены, они расселись на прибрежных камнях, вытащили дудки и арфы и, не пробуя голосов, нисколько не сыгрываясь, запели так ладно, так весело, что прыгнули из вод хохочущие рыбешки, веселый кит запустил до неба фонтан, а очумелая медуза вымахнула на берег и в лунном свете стала похожа на мокрый камень.
Начинался морской праздник, вершина колдовской классической ночи, и весть о грядущем торжестве передалась от сирен всему морскому народцу, во все шири и дали морские, до самых бездонных глубин, и первыми вынырнули из вод любопытные нереиды — изумительной красоты девушки, дочери морского владыки. Следом за ними спешили тритоны — полурыбы-полупарни с зелеными глазами. Они подплыли к берегу и вдруг увидели среди камней россыпи драгоценностей — золото, жемчуга, рубины — все, что теряли мореплаватели, очарованные пением сирен. В этих водах слагали они удалые головы, об эти камни разбивались их корабли.
— Ах какие замечательные находки! — восклицали нереиды и давай украшать себя перстнями, цепями и диадемами.
— Вернее будет сказать — подарки! — приговаривали тритоны. — Сирены нам дарят свою добычу!
— Сирены никому ничего не дарят, — запели со скал задиристые хохотушки. — Все тут рыбы растаскивают, никого не спрося. Но ведь вы-то не рыбы!
— Конечно мы не рыбы, разве не видно!? — затрещали нереиды, а тритоны стыдливо попрятали в волны чешуйчатые хвосты. — Зачем нас унижать сравнением с рыбами!?
— Докажите, что вы рыбам не ровня! — подзадоривали сирены.
— Как, как, как? — радостно скакали нереиды, а тритоны им вторили басовито: — Мы готовы, мы готовы, мы готовы!
— Тут недалеко есть остров Самофракия, на котором живут кабиры, — отвечали сирены. — То ли они боги, то ли они смертные... Никто о том не ведает и даже они сами того не знают.
— Дело известное, — загоготали тритоны. — Вы мореплавателей губите, а они — спасают.
— Доставьте-ка сюда парочку кабирчиков для полноты торжества, — попросили сирены. Посмотрим на этих спасителей, на добрячков этих, да и есть ли они, неизвестно, и сколько их, тоже никто не знает! Пусть они гибнущих здесь спасают, а мы губить будем, песней улавливать будем.
— Мы докажем, что мы не рыбы! — похвалялись нереиды, а тритоны вытащили огромные раковины и начали в них трубить.
— Подержи-ка мое ожерелье, пока кабиров не доставим, — попросила нереида сирену и бросила ей из воды нитку жемчуга. — Длинновата немного, мешает плыть!
Нереиды и тритоны сделали круг для разгона и вся веселая гогочущая стая скрылась вдали.
— Свети нам, месяц, свети! — пели сирены, — пусть подольше не настает день!
Месяц улыбался в ответ на песню, и щедрый свет заполнял собой все — от поднебесья до морского дна.
По лучу осторожно, словно с горы, спустился Фалес. Луч не был скользкий, он был слишком отвесен, и философ, держась за него руками, перебрался на прибрежные камни, а потом выпрямился и побрел к самой воде, где скалы были сложены в виде грота.
— Вот здесь живет морской бог Нерей, — сказал Фалес и поискал глазами Гомункула, который неспешно пролетал между камнями, опасаясь разбить свою колбу. — Нерей людей терпеть не может, но зато будущее знает, и его совет многого стоит. Да и вообще много на земле от него добра, несмотря на то, что нравом крут.
Фалес хотел постучать по камню, вызвать Нерея, но не вышло от его призрачной руки никакого стука.
— Я постучу, — сказал Гомункул, — авось цел останусь!
Он осторожно звякнул по камню, и тут же явился грозный владыка морей. Весь он был сложен из разных вод — белых, розовых, голубых и зеленых. Лицо и руки, широкие одежды его — все были драгоценные и редчайшие воды, которые не растекались благодаря сверхъестественной мощи его натуры. Нерей пригладил белопенную бороду, окинул тяжким взором округу и голосом досадующего добряка произнес:
— Снова достиг моих ушей человеческий голос! От гнева даже грудь чешется! Не выношу человека! — Он взглянул на Фалеса, оценил его призрачность, и, поумерив гнев, заговорил менее грозно: — Что ни людишка, так и норовит с богами речи вести да советы божии слушать! Вровень богу встать желает, наглец! Но все ведь по-своему сделает, будто и не слышал никакого совета!
Фалес склонился перед Нереем, перед этой водяной горой, в которой играли лучи луны, и проговорил трясущимся от почтения голосом:
— Что бы ни было, вера тебе среди людей велика! Не прогоняй нас, наимудрейший старец! Взгляни на это человекоподобное пламя. Оно все сделает, как ты скажешь!
— Пустое все это! — возмутился Нерей.
И от возгласа божьего поднялась на море волна. Она добежала до берега, замерла, не зная, куда плеснуть, чтобы не задеть своего повелителя, и махнула на скалы, где расселись сирены.
Сирены всполошились, захлопали крыльями, и песня их на мгновение сбилась.
— Пустое все это! Говорил я Парису, чтобы оставил Елену в покое? Говорил! Послушал он меня? Не послушал! Что из этого получилось?
— Троянская война из этого получилась, — тихо вымолвил Фалес.
— Много горя из этого получилось! — кивнул головой Нерей. — Одиссея взять: все я ему предрек, все его злоключения! А толку? — Нерей в досаде пнул своей водяной ногой камень, тот отлетел, ударился о другой камень, и оба камня рассыпались в песок. — Не проси меня ни о чем, не зли!
— Я бы и не злил, да вот крошке родиться хочется, из колбы вон хочется, а не знаем, как. Может, поможешь?
— Некогда мне! — отсек Нерей. — Сейчас дочки мои явятся, Галатея сюда прибудет, а я так давно не видел ее, красавицу мою несравненную! Идите к Протею, пусть он вам скажет, как быть, а меня оставьте, мне нельзя сегодя браниться, хочется быть веселым и добрым!
Фалес хотел возразить, настаивать хотел Фалес, потому что найти вечно исчезающего Протея непросто, а разговаривать с ним и вовсе безнадежное дело, но Нерей повернулся к нему спиной и пошел к воде, и вода отбегала в почтении от божьих ступней.
— Делать нечего. Нужно искать Протея, — сказал философ, а Гомункул вздохнул всем своим стеклянно-огненным телом. Он даже потускнел, бедняга. — Только, где же его искать?
Сирены тем временем аж подпрыгивали на своих камнях, в освещенные луной дали смотрели, дивные видения там обнаруживали. Некоторые из них побежали, переваливаясь с бока на бок, к самой воде, чтобы лучше видеть и лучше слышать.
Вдали появились и быстро приближались возвращающиеся нереиды и тритоны. Они несли на руках огромный черепаший панцирь, на котором сидели маленькие, но крепенькие коренастенькие существа.
— Кабиры прибыли, кабиры прибыли! — в почтении затрепетали сирены, а кабиры, как бы и не слышали их речитативов. Они напряженно смотрели в глубины вод и, казалось, уговаривали кого-то или успокаивали.
— Это боги, боги, боги! — галдели сирены.
— Они убедили Посейдона не буянить сегодня ради нашего праздничка! — ликовали нереиды.
— Да здравствуют кабиры — морские спасители! — голосили тритоны и словно припечатывали свои клики трубным ревом широкозевных раковин.
— Верни-ка мою жемчужную нитку, — обратилась к сирене нереида и сообщила без всякой связи: — Мы только троих кабиров упросили прибыть на праздник, а четвертый сказал, что он — самый главный, и не пожелал трогаться с места, мол, мне надо про все подумать. Думать остался. Сидит, голову руками подпер и думает! Хи-хи!
— Бери свой жемчуг и чти богов! — назидательно пропела сирена. — Но кто скажет, сколько их на самом деле? Четверо, семеро?
— Ты — с крыльями, вот и слетай на Олимп, спроси там, сколько у них кабиров числится?- проворчала нереида. — Дожили, понимаешь, своих не знаем!
Сирены тем временем врезали хвалу нереидам и тритонам:
— Аргонавты добыли золотое руно, а вы добыли кабиров! Да прославится в веках имя тритонов и нереид!
— Это значит, мы никакие не рыбы, — горланили тритоны и не стеснялись уже своих огромных рыбьих хвостов.
Они лупили ими по воде, и волны не высовывали больше свои макушки, не сверкали при лунном свете: при кабирах не разгуляешься!
Фалес смотрел на кабиров и качал головой:
— Древние боги!
— Потому никто и не помнит, сколько их, — проговорил Гомункул и добавил: — Древние боги — странные боги.
И вдруг вблизи них проговорил воздух:
— Чем чуднее, тем почтенней! Верьте старому сказочнику!
Голос казалось был привешен к маятнику: слово начиналось у самого уха, а оканчивалось в отдалении, в стороне, отзывалось эхом, а потом снова оказывалось вблизи, но у другого уха. Словно бы весь воздух вокруг взрывался словами, где кму вздумалось и как захотелось.
— Протей! — воскликнул Фалес. — Где ты?!
— Я здесь... и здесь, — отпрыгнул голос аж на вершину горы.
— Оставь свои шалости, лучше скажи, где ты? — попросил Фалес.
— Желаю удачи! — отозвался Протей откуда-то из дальней-дальней дали.
— Неужели ушел? — испугался Гомункул.
— Да здесь он! — буркнул философ. — Он любопытен, как рыба! Ты посвети поярче, и он отзовется на невиданный огонек.
— Можно и посветить, пока стекло цело, — сказал Гомункул и вспыхнул так ярко, что тень Фалеса спугнула сирену на скале.
— Это кто же так замечательно светит? — проговорила огромная черепаха, оказавшаяся вдруг у ног Фалеса.
Фалес загородил собой Гомункула и произнес:
— Если тебе интересно на огонек посмотреть, превратись в человека. Человеком не будешь, ничего не увидишь, вот мое слово!
Фалес и глазом не успел моргнуть, как черепаха переменилась в человека, и этот человек подошел к колбе, засмотрелся в нее и захохотал восхищенно:
— Карлик! И светится! Никогда такого не видел!
Гомункул хотел что-то сказать, но Фалес не дал ему говорить.
— Помоги малютке, Протей! — сложил философ молитвенно руки. — Видишь, он только наполовину родился. Душевные качества все при нем, а тела нет. В нем и веса-то — одна колба!
Протей смеялся, не переставая:
— Не сочти, дружок, за кощунство: ты, словно Бог-сын, был прежде, чем Дева тебя родила!
— Вдобавок он наверно гермафродит, — подсказал Фалес, который хотел как бы подольститься к Протею.
— Это не беда, а, напротив, счастье, — заговорил Протей серьезно. — Разовьешься и попадешь в тот пол, какой тебе ближе. А начинать тебе, дружок, нужно в открытом море. На полной свободе нужно тебе начинать! Станешь крошкой, зародышем станешь, и будешь пожирать слабых и мельчайших, чем ты. И так дорастешь до существ высших!
— Мне нравится здесь! — возгласил Гомункул. — Воды зеленые и этот воздух!
— А в открытом море — там еще слаще! — Протей показал рукой в освещенные луной дали, и все увидели, что на море появилась величественная процессия. — Пойдем на мыс, — позвал Протей. — Там чувствительнее морская свежесть!
— И я с вами, — сказал Фалес.
Гомункул вспыхнул и шутливо-торжественно объявил:
— Троекратно замечательный выход духов!
Дивные дела начинались на море. Нерей поднялся на камень, вознесенный над морской гладью, и перед его взором проплывала торжественная процессия. Морские кони, морские быки, морские овны скакали по воде, а может быть сами волны подняли головы и обернулись вдруг лошадьми и тельцами. Множество народа оседлало морские стада, и кто-то впереди нес трезубец Посейдона.
— Мы сделали этот всемогущий трезубец! — похвалялись тельхины — жители острова Родос — известные кузнецы. — Этим трезубцем бог морей Посейдон усмиряет волны. Ведь когда буянит Зевс-громовержец, когда мрачные тучи, ощетинившись молниями, ползут над самой водой, Посейдон волнами, как плетями, хлещет, дотянуться пытается до самых туч. Все живое в ничто превращается, окажись оно в тот миг между волной и тучей, между Зевсом о Посейдоном! Потому и дал нам Посейдон свой трезубец, чтобы волны пугались его блеска, и чтобы праздник прошел спокойно.
— На Родосе чтут бога Солнца, но вы примите привет Луны! — обратились к тельхинам сирены.
— Приветствуем тебя, Луна, сестра бога Солнца! — воззвали тельхины, и их водяные кони встали на дыбы при столь дружном гике. — А на нашем острове, такие статуи поставлены твоему брату, что со всего света к нам сходятся люди, и сам бог дневной взирает на них благосклонно. Есть у нас знаменитый родосский колосс — одно из семи чудес света, увидев который можно и помирать, потому что ничего на свете нет удивительнее, чем это изображение Аполлона.
— Ну и дураки! — усмехнулся Протей. — Все бы им хвастаться! Богам до статуй совсем нет никакого дела! Маленькое землетрясение — и все статуи превратятся в песок! Нет ничего прочного на земле! Для жизни, для настоящей жизни, а не мучений, лучше всего вода!
И вдруг Протей прыгнул в воду и, не долетев еще до воды, превратился в веселого крепенького дельфина. — Прыгай на меня! — крикнул Протей Гомункулу. — В море ждет тебя любовь и жизнь!
Гомункул посмотрел на Фалеса. Философ одобрительно кивал головой:
— Начинай сначала, как оно в природе и положено! Есть вечная норма для всего живого: нужно пройти тысячи форм: слизнячком побыть, рыбкой, лягушкой попрыгать, все усвоить и все пройти! И потом только можно стать человеком!
— Человеком станешь, и с тебя довольно! — засмеялся Протей-дельфин.
— Быть человеком уже немало! — назидательно сказал Фалес.
— Стать таким, как ты, конечно немало, я тебя уже много столетий встречаю!
Протей в дельфиньем образе взмахнул хвостом, захохотал во всю свою зубастую пасть и понесся в даль, в открытое море. Гомункул сиял на его спине.
А месяц светил с такой силой, будто запомниться хотел всей округе. Перед Нереем прокатывались валы бесконечной процессии, и зеленовато-желтоватые и вместе с тем голубоватые лучи кувыркались в бегущей воде, вспыхивали и гасли, пронизывали все насквозь и от всего отражались. Они как бы не решили окончательно, какими им стать: зелеными, желтыми или голубыми, или пытались попасть в промежуток между этими цветами, и от этого казались таинственными.
Широкими кругами заходили в небе белые голуби, и от голубиных крыльев взрябился-взлохматился лунный свет. Он как бы некий предел перешел и переменился на сплошное ликование.
— Оканчивается праздник! — Возгласили сирены.
Старик Нерей сошел со своего камня и отправился на мыс, где стоял Фалес, чтобы ближе быть к проплывающей процессии.
— Эти голуби — предвестники дочки моей, красавицы Галатеи! — сказал Нерей Фалесу. — Какой-нибудь путник подумает, что лунный свет разыгрался на море, и больше ничего. Только нам, духам, видно, что тут делается на самом деле.
Верно, верно, — кивнул Фалес.
Ряд за рядом проходили перед мысом валы — телохранители Галатеи на грозных рысаках, нереиды и дориды на гребнях волн, кони, быки, драконы, веселенький осьминожка выломился из ряда и размахивал щупальцами в лад одному ему слышной музыки, потому что музыки, собственно, и не было, если не считать торжественных восклицаний многочисленных раковин, которые тут и там высовывались из воды, да пения сирен, которое тоже походило скорее на крик восторга, чем на музыку.
Дориды подплыли в самому берегу, где стоял Нерей, и стали показывать ему парней, которых они спасли с тонущих кораблей.
— Отец, отец, посмотри, каких красавцев мы выбрали себе в мужья! Они уже и погибли было в волнах, а мы отогрели их поцелуями, мы ласками оживили их тела.
— Прекрасно, дочки, что вы так милосердны! — улыбался Нерей и кивал головой.
— А нельзя ли им, как и нам, дать вечную жизнь? — разом, как сговорившись, заголосили дориды.
— Я не могу давать вечную жизнь, — промолвил Нерей. — Только Зевс обладает такой силой. Кроме того, дочки, любовь, как и волна, нахлынет, а потом уходит. Натешитесь с этими юношами и оставьте их, как только успокоится ваша страсть.
— Боги против нашего союза! — загалдели дориды и тут же побросали своих суженых в волны.
— Нигде нам не было так хорошо, как с вами! — выкрикивали, захлебываясь, юноши и безнадежно тянули к доридам руки, но те смеялись, бессердечные, и уплывали прочь.
И тут появилась Галатея. Она стояла в огромной раковине, тонкие розовые стенки которой просвечивал лунный свет, и вся одежда ее только и была — раковина и многочисленные гирлянды подводных цветов. Восторг нереид, морских животных, голубей и самого лунного света вблизи раковины достигал своей высшей силы. Даже вода, казалось, кипела под взглядами Галатеи. Все глаза были направлены на нее, все руки тянулись к ней, и красота ее словно умножалась от столь открыто выраженной общей страсти. Веселые удалые дельфины, которые несли раковину на своих спинах, хвостами отгоняли волны, а волны назойливо лезли поближе рассмотреть красавицу Галатею.
— Ты ли это, любимая моя дочь?! — молвил Нерей и поднял руки.
— Отец мой! Какое счастье! — проговорила Галатея и обратилась к дельфинам: — Не спешите! Дайте посмотреть на отца!
Но дельфины не могли остановиться — слишком велика и громоздка была процессия, никак нельзя было сбивать ряды. И поплыла-помчалась вперед нежная раковина с прекрасной богиней, и бедный Нерей протягивал вослед руку.
— До следующего года прощай, прощай!
Фалес тем временем смотрел на воду, на небо, на проплывающее перед ним великолепие и тихо молился, обращая слова к океану, к водам его — родоначальницам жизни. «Без тебя, океан, не поплывут над землей облака, без облаков твоих не будет дождей, а значит потоки не побегут по земле, и не украсится лицо земли зеленью трав и лесов».
Галатея уплывала вдаль, и, чем дальше она была, тем ярче сияла раковина и стоящая в ней богиня, словно прибывало вокруг нее торжества и славы. И вдруг вблизи раковины оказался Гомункул. Он оставил дельфина и стал взлетать и падать к ногам Галатеи. Свет его был так ярок, словно он объяснялся богине в любви. Галатея наблюдала за ним, явно увлеченная его страстью, и Гомункул ослепительно вспыхнул, зазвенел неким особенно чистым звоном, и ударился о раковину со всей мощью страсти, на какую только был способен.
— Ах! — воскликнула Галатея.
И следом за ней вся процессия повторила:
— Ах!
То, что было Гомункулом, пролилось в море, но не погибло. Волны, брызги, существа, плывущие по волнам, трубящие и не трубящие раковины, поющие сирены и даже Галатея , осьминоги, дельфины, кони, быки, тельцы и овны, всякая черепашка на берегу и застывшая в виде мокрого камня медуза — ничто не осталось не охваченным дивным пламенем, и было оно пламенем страсти, с которого все на свете и началось.
— Да восславятся четыре стихии, которые выпестовали жизнь, — пропели сирены, а следом за ними словно вздохнуло все море и вся округа: — Славься вода — праматерь всего живущего, огонь, охвативший волны великой страстью, воздух и ветры его, а также земные глубины, полные тайн! Да восславятся все четыре стихии, да восславятся!