Долгий путь от устья Эврота до Спарты, до места, которое первыми увидели ее глаза и где, может быть, придется эти глаза смежить, Елена прошла пешком.
Круг замыкался, и круг жизни ее казался ужасен. Правда о ней была сплошь подавлена вымыслом, но вымысел был так правдоподобен, что Елена сама едва могла бы сказать, какие дни она прожила, а какие ей придумали люди.
Кони шли еле-еле, приноравливались к шагу царицы. В повозках сидели плененные троянские женщины — одни плакали о прошлом, от которого ничего не осталось, другие — о будущем, которого может и не быть, да и сама Елена не знала, кто она теперь — царица в здешних местах или пленница мужа своего Менелая. Жизнь этих женщин зависела от ее жизни. Ей жить — и им не пропасть, ей — смерть, и им не жить.
Священный Эврот бежал навстречу, родные горы раскрывали долины, и долины эти были в цвету, но не радовалась душа разговору вод, не тешило глаз разноцветье трав — родной дом казался ей страшен, хоть и не видела его уже много лет.
Когда высадились они в устье Эврота, Менелай решил остаться на берегу, отпраздновать возвращение, а Елене приказал идти в Спарту, все приготовить для принесения жертвы. Но кто будет жертвой, не указал. «Обо всем остальном позаботься сама,» — таковы были слова Менелая.
«Не думай о том, что будет, царица, — говорили Елене пленные троянки. — Боги позаботятся о жертве и обо всем».
И вот дошла она до ступеней родного дома, встала перед медными воротами, в которых увидела когда-то жениха Менелая. Отсюда много лет назад она отправилась в храм, из которого украл ее красавец Парис и отвез в Трою. Там она стала женой Париса, а Менелай собрал со всей Греции лучших воинов и начал войну, которая принесла много зла. Трою он сжег, но не было в Греции острова, не было города, в котором бы не осталось осиротевших детей, вдовых жен и горюющих матерей. И во всех этих горестях люди обвиняли Елену.
Елена поднялась по ступенькам, оглянулась на пороге, и — будь, что будет! — вошла. Троянские женщины сбились у ворот, ждали. Вдруг раздался в доме страшный крик, и, спустя мгновение, царица выскочила вон, крича и в ужасе оглядываясь по сторонам: где бы спрятаться?
— Что с тобой, госпожа? — окружили Елену троянки, а старшая среди них, Панталида, обняла царицу и твердо молвила: — Успокойся!
— Там такая старуха! — всхлипывала Елена. — Ничего страшнее я в жизни не видывала! Сидит одна в пустом доме и смотрит. А-а-а! — снова задрожала Елена от ужаса.
На пороге дома показалась форкиада.
— Ну и уродина! Страх какой! — завопили троянки. — Мы видели Трою горящую, мы видели гибель детей, но и тогда не пробирал такой ужас!
— Особенно страшна она по сравнению с твоей красотой, царица! — проговорила Панталида.
Форкиада смотрела на них своим единственным глазом, скалилась единственным зубом, и не сразу было понятно, что она не просто смотрит, но говорит! Речь ее была не просто речь, это было шипенье и сипенье, скрипенье и скрежетанье, настолько мрачное, будто сама тьма выговаривала слова среди бела дня. Бедные женщины так испугались, что тут же возненавидели старуху за собственный испуг.
— Трясетесь, красотки? — спросила форкиада. — И правильно делаете! Где нет стыда, там должен быть страх! — Старуха запахнула хламиду и улыбнулась с такой сладкой ненавистью, что ближайшие к ней женщины повалились с ног. — Стыд и красота ручка об ручку не трутся! Где стыдок прошел, там красоте не гулять! Зачем вы, наглые, пришли сюда, в дом царский? Сюда ли вам надо, саранча поганая, добыча воинская?! Кто вас только не щупал, на что вас только не меняли!
И тут поднялась Елена, показала царскую стать!
— Молчать! — сказала она негромко, но все услышали, и старуха вжала голову в плечи, остановила брань. — Я здесь хозяйка, и слуги эти — мои. Пока не было меня, ты дела вершила, а теперь, будь добра, потеснись!
— Ну коли ты теперь госпожа, так и меня, служанку свою, защити от этих рабынь! — сказала форкиада.
Елена и слова не успела молвить в ответ, как женщины набросились на старуху и разорвали бы ее на части, не будь форкиада так страшна, а женщины столь брезгливы.
— Разнимать я вас должна! — бросилась Елена в самую толпу. — А ну уймитесь все!
Женщины отошли к своим повозкам, а форкиада, отвернулась, закрыв лицо тряпкой, которая свисала с ее головы.
— Ты старшая здесь, — обратилась Елена к старухе, — а такую затеяла свару, что все призраки повылезли из подземного мира. Смертью пахнуло, горечью повеяло, всем гадким, что было в жизни и чего не было! — Елене плакать хотелось, но она сдержалась и надорванным голосом произнесла: — Хоть помирай, только бы вас не слышать. Царица помолчала, а потом подошла к старухе и тихо спросила: — Ты жила долго, видела много. Скажи, неужели только из-за меня было столько смертей, разрушенных городов? Скажи! Ведь передо мной все молчат! Может быть ты одна не сробеешь!
Форкиада выпростала лицо из платка, глянула единственным глазом, словно камень метнула.
— Тебе красота дана богоравная, а значит много тебе дано! Всяк на подвиг ради тебя готов!
— Готов! — выдохнула Елена.
— Красавец Тезей, победитель Минотавра, украл тебя из Спарты?
— Было, было, — прошептала Елена. — Мне и десяти лет тогда не было. Я боялась всего, как лань.
— Братцы твои, Кастор и Полидевк, спасли тебя, но кто только не ухаживал за тобой!
— Больше всего мне тогда Патрокл нравился, друг Ахилла, — сказала Елена.
— Но выдали-то тебя не за Патрокла! За Менелая тебя выдали! Смелый мореплаватель и хозяин добрый! Такова была воля твоего отца!
Елена смело глянула в жуткое лицо форкиады:
— Не с улицы он меня взял. Он царский сан получил вместе с моей рукой!
— Но стоило ему уехать Крит завоевывать, как ты нашла себе развлекателя! Парис захотел быть его заместителем!
— Муж на войне — жене до вдовства полшага, — пролепетала Елена. — И сколько из этого выросло склок!
— Склок, склок, — проворчала форкиада, и заплакала жуткая старуха своим единственным глазом, так что троянские женщины все отвернулись: нечеловечески страшен был этот плач. — Я вольной критянкой была, а как нас Менелай завоевал, я всю жизнь — рабыня!
— Но ведь лучшим домом в Спарте тебе доверено ведать! — возразила Елена.
— То-то ты в Трою сбежала из этого лучшего дома! — Старуха подавила слезы и сухо добавила: — Там, видать, утехи были послаще!
Елена закусила губу, чтобы не заплакать, чтобы не раскричаться, чтобы не пустить душу к небесам вместе с криком:
— Не говори об утехах! — протиснула Елена слова сквозь сжатые зубы. — Дорого мне стоили эти утехи!
Но такова была судьба несчастной царицы: как ни мяла, как ни мучила ее жизнь, она только прекраснее становилась. Словно сама красота испытывала себя ее судьбой: цела ли буду, если меня вот так! а вот эдак — буду ли я жива? И в горечи, и в плаче, посреди самого большого отчаяния Елена была прекрасна, прекрасна, прекрасна... конца не было дивным превращениям красоты!
Столь же неистощима была в своих переменах форкиада, но неистощимость эта была направлена в другую сторону, в сторону ужасного, в сторону омерзительного. Она была полной противоположностью Елены — каждой черточкой лица, всей фигурой, голосом и движениями. Елена пыталась понять, что произошло с ее жизнью, с ее судьбой, а форкиада напасть хотела и погубить. Старуха прищурила глаз, выставила зуб и проговорила, стараясь даже голосом задеть Елену, измучить ее, уничтожить, избыть.
— А верно ли, что ты Ахиллу была утехой? Он якобы с того света к тебе на свидания бегал! Он ведь и при жизни тебя любил.
Елена стояла гордо. Всех сил ей стоила эта гордость:
— Он был призраком, и мой призрак любил Ахилла. Это был сон, обморок, ведь ясно! Я и сейчас... обморок...
Елена не договорила — упала на руки Панталиды.
Захлопотали троянки, забегали: одни за водой к роднику побежали, другие принялись старуху ругать, обзывать ее волком в овечьей шкуре, псом трехголовым.
Принесли воды, брызнули на царицу, и снова на щеках ее заиграл румянец.
— Выходи, выходи, солнышко, из тучки, — испуганно приговаривала форкиада. — Я хоть и урод, а такую красоту жалко!
Елена поднялась на ноги, собралась с духом.
— Приказывай, царица, все исполню, — произнесла форкиада с низким поклоном.
— Царь велел к жертвоприношению готовиться, — сказала Елена. — Так не теряй же время!
— Все готово, царица, — угрюмо сказала старуха. — Назови жертву, и приступим...
— Жертву царь не назвал.
Елена, не договорив, поняла, что она сама — жертва и что никакой надежды у нее нет.
— Если царь жертву не назвал, значит жертва — ты!
— Я?
— Ты и вот эти! — показала старуха на троянок.
Троянки замерли, побледнели, и вдруг одна из них, самая младшая, зарыдала, но старуха как бы и не слышала плача.
— Ты, царица, по-благородному умрешь, под топором! А этих я попарно, как дроздов, на балке подвешу! — Старуха прошла между троянками, глядя на них с такой ненавистью, что замерли все и даже самая младшая перестала плакать, окаменела. — Столпились, как призраки, — проскрипела форкиада словно через силу. — Денек-то вот светел, а вам и не принадлежит! И жизнишка ваша ничтожная уже не ваша! — Слюна сбежала с ее губы до самой земли, и бабка хлюпнула, всосала слюну и сплюнула. — Всякий человечишка — призрак, всякий людишка с солнышком боится расстаться.. Но от судьбы не убежишь!
Бабка хлопнула в ладони, и тут же из дома выбежали гнусные карлики — горбуны, пузатики, кривоножки. Один топор тащил, другие — ножи с веревками, третий — блюдо, кровь собирать, четвертый треножник нес, надрывался.
— Ковер сюда стели! — командовала форкиада. — Как царскую головку срубим, в коврик-то и завернем, чтобы ладно было, чтобы хорошо!
Троянки смотрели на Елену, а та стояла в стороне, не ведая, что делать, что говорить. Тогда старшая из них, Панаталида, подошла к старухе.
— Царица — в растерянности, все — в страхе, — сказала Панталида. — Но я тут по годам старшая среди них и с тобой, старейшей, хотела бы поговорить. Ты много жила и много пережила, и зря эта молодежь набросилась на тебя... Скажи, нельзя ли нам как-нибудь спастись?
Форкиада вперилась в Панталиду, раздумывала недолго, а потом крикнула карликам:
— Стой!
Подручные тут же побросали ножи и веревки, свалили на бок треножник и разбежались.
— Все от царицы зависит, — угрюмо проговорила старуха. — Сама спасется и вас спасет, если будет действовать сразу же, вот сейчас!
Троянские женщины словно пробудились: они тут же ринулись к старухе, и, не брезгуя больше ее уродством, стали руки скрюченные целовать, за юбку нечистую хвататься.
— Спаси нас, почтенная бабушка, драгоценная богиня судьбы нашей! Наши тела для танца хороши, для любви и ласки, а от мертвеца какой толк?
И тут Елена обратилась к форкиаде поверх голов:
— Оставь их, пускай страшатся! Во мне страха нет, и боли я не боюсь! Но если ты знаешь средство спастись, скажи. Для умного человека всегда есть выход.
— Говори, говори! — захлопотали вокруг троянки. — Веревка на шее — не золотая цепь! Нам страшно!
— Если так, то вам придется послушать, что я скажу, — проговорила форкиада. — Эта история — длинная.
— Говори, говори! — закричали троянские женщины. — Ты говори, а мы в это время жить будем! Чем дольше твоя речь, тем дольше наша жизнь!
И старуха рассказала о том, что пока Менелай наводил порядки в далекой Трое, тут, под носом у него, в горах, в верховьях Эврота, неизвестное племя из северных стран построило замок дивной красы.
— Разбойники? — спросила Елена.
— Нет, не разбойники, но очень даже благородные люди, — отвечала форкиада. — Они и сюда приходили, но не взяли ничего и обходились по-доброму. Во главе у них — умный и образованный человек, не чета нашим героям, которым только бы резать да вешать, да носы отрубать!
— А какой у них замок? — любопытствовали троянки.
— Он неприступнее Трои, а и ту добыли только хитростью! Там сплошь башни, арки, шпили такие острые, что даже мысль о том, чтобы на них влезть, безнадежно соскальзывает вниз. Там каждый камень к камню подогнан, не как у нас — плита на плиту наворочена!
— А танцоры в том замке есть? — спрашивали троянки.
— Есть, да еще какие! — форкиада даже руки помяла от удовольствия. — Там, что ни танцор — Парис златокудрый в лучшую свою пору, когда к Елене подъезжал!
— Ты лишнего не говори, ты скажи, что дальше? — рассердилась Елена.
— Дальше все от тебя зависит. Скажи: «да», и я вас мигом в тот замок доставлю.
— Такое коротенькое словцо! Скажи, царица, скажи! — затараторили троянки.
Елена помолчала, посмотрела по сторонам, вздохнула:
— Я не верю, что Менелай меня не пощадит. Я не верю, что он так ужасен!
— Ты Деифоба вспомни! — крикнула форкиада с такой силой, с такой ненавистью, что все содрогнулись. — Ведь после гибели Париса ты с братцем его жила, с Деифобом! Что твой добренький Менелай с ним, беднягой, сделал!? Ведь и произнести — страх! Нос и уши отрезал, изуродовал напрочь!
— Это он сделал другому, не мне! — твердо сказала Елена.
— И тебе сделает то же из-за другого! — отрубила старуха. — Красота не делится! Кто имел всю красоту, тот скорей изведет ее, чем утешится половинкой!
И тут запели трубы вдали. Войско приближалось. Менелай возвращался, и на солнце блестели копья и шлемы.
— Мы говорим, говорим, а они идут! — закричали троянки.
— Ах царь! Приветствую тебя, царь! — завопила, что есть мочи, форкиада.
— А мы-то как же? Куда же нас всех? Неужели смерть?
— Вас никто уже не спасет! — сказала старуха. — Сначала — она, потом — вы! — и пальцем крючковатым резанула по горлу, показала, что будет.
Елена молчала. Войско приближалось, а Елена молчала. Лица воинов уже были узнаваемы, а Елена молчала.
— Ты — демон зла, — наконец вымолвила царица. — Доброе ты во зло обратишь, я уж знаю. Я и другое ведаю, о чем никому невдомек. Но это мысли царские, не про вас. Веди нас, старуха, мы пойдем за тобой.
И поднялся от Эврота туман среди бела дня, ни камышей не видно стало, ни лебедей белых. Повалил туман густой, даже солнце скрылось, весь двор закрыла белая шапка. Заахали троянки, заохали:
— Что с нами стряслось, куда мы попали? Слышите, как лебедь на реке пропел и второй ему вторит!? Во все дни свои лишь раз лебедушка поет, перед смертушкой поет, уж не перед нашей ли? Ведь и чем мы, белогрудые, не лебедушки, а царица-то наша и подавно — дочка лебедя Зевса.
То казалось им, что они с места не трогаются, то как бы шли они, то летели. И наконец рассеялся туман, но светлее не стало: то ли во дворе они увидели себя каменном, то ли в могиле.
— Пойманы, сестрички, мы пойманы!