В окружении высоких стен оказались троянские женщины. Они и не видели никогда таких строений, окон высоких и узких, не стояли на такой мостовой, чтобы камень к камню, да еще разноцветное узорочье из камней — все так выложено, чтобы тешить глаз. Фонтан бил посреди двора, и вода его журчала приветно. Повсюду колонны, соединенные полукружьями, расписные потолки галерей, башенки неописуемой красоты, только ахнуть и сойти с ума от восторга!
Сбились троянки вокруг царицы и замерли. Не знали, что думать и говорить. Всю Грецию прошли, до Египта добирались вместе с Менелаем, когда плыли из Трои домой, но такого не видывали, такого и не было нигде в том мире, из которого унес их туман.
Но понемногу освоились, огляделись женщины и заговорили.
— Смотри, какая лошадь огромная!
— Лошадь, как лошадь.
— А собака, глянь, из фонтана пьет!
— Подумаешь! Пес — и пес!
— А что там, на стене? Щиты как будто с картинами! Львы на них, цветы дивные, орлы и медведи!
— Мало ли дряни понамалевано! Нашла, чем восторгаться!
— Красота небывалая!
— Тоже мне, красота!
— Что же за дуры-то мы такие!? — рассердилась Панталида. — Ахаем, плачем, визжим, а согласья нет! Только и вместе, когда припечет! А ну замолчите! Пусть царица первая скажет! Говори, царица! Мы без тебя, как овцы без пастуха!
Замолчали женщины и Елена молчала, смотрела по сторонам. Нигде ни человечка не было видно.
— Куда же старуха подевалась? — спросила царица. — Докладывать пошла о нашем прибытии, чтобы встречу достойную оказали?
— Или в тумане запропастилась, — предположила Панталида.
Царица помолчала, а потом проговорила, тоскуя: - Мне бы, хоть, что угодно, лишь бы конец блужданиям, только лишь бы покой!
И вдруг захлопали двери и слуги забегали. Красавцы юноши, одетые в зеленое, красное и золотое, выстроились в отдаленной галерее в процессию и неспешно прошагали по лестницам, неся в руках ковры и высокий трон. И не просто тащили, как повсюду принято, но несли с удовольствием и красиво, как бы танцевали, а не несли, и в такт шагам барабан бубнил и сипел рожок. Вышли юноши на середину двора, разложили ковры, поставили трон, а над троном натянули на золотых палках лиловый шелк. Иная троянка даже всплакнула, на них глядя, настолько юноши были хороши собой, такие у них были рдяные щечки, ну прямо персик зрелый, так бы и укусила, только страшно: а вдруг все — призрак, и во рту от поцелуя не персик окажется, а могильный прах?!
Старший из юношей с поклоном подошел к царице и предложил по ступенькам взойти на трон. Женщины руки заламывали от восторга, так хороша была царица на троне под лиловым покрывалом среди ковров! Словно драгоценный камень попал наконец в достойную оправу и засиял в полную меру значения своего.
С галереи тем временем спускались мальчики-пажи в желтых штанах пузырями, а следом за ними важно вышагивали удалые оруженосцы с топорами и пиками. Разноцветные знамена выносили со всех сторон. И наконец в окружении блестящей свиты придворного люда явился Фауст.
— Какой благородный мужчина! — восклицали женщины. — Нигде не растеряется — ни в суровом бою, ни в любовной схватке!
И правда, вид Фауста был решительный, бархатная шляпа заломлена лихо, а высокое перо изгибалось над шляпой, притягивая со всех сторон взгляды, и склонялось к лицу — мол, не на меня смотри, а на то, каков хозяин мой удалец!
Фауст подошел к подножию трона, и из свиты вытолкнули вперед человека в оковах, который тут же пал на колени.
— Царица! — обратился Фауст к Елене. — Вместо приветствия я выдаю тебе дозорного нашего, который, нарушив свой долг, не дал мне выполнить мой. Его обязанность — стоять на башне и осматривать окрестность — не идет ли войско чужое, в порядке ли наши стада, которые тут пасутся в округе. Сегодня он не сообщил о твоем прибытии, и мы не успели подготовиться к столь высокой встрече. По нашим правилам он достоин смерти, но, поскольку здесь ты, сама реши, как его наказать.
Елена посмотрела на несчастного, который, гремя цепью, растянулся у ее ног, и проговорила:
— Ты, господин, конечно испытываешь меня, призывая судить, но первый долг судьи — допросить подсудимого. Кто ты? — обратилась Елена к дозорному, который склонил седеющую голову, и на шее стал виден сизый рубец от недавней раны.
— Я — Линкей, — проговорил дозорный и поднял на царицу полные восторга глаза. — Но, кем бы я ни был, казни ты меня, как хочешь, я прежде всего принадлежу тебе, царица, тебе одной!
Елена слушала этого очерствелого в боях воина, который во все дни свои убивал, чтобы не быть убитым, смотрела на его дубленую кожу, иссеченную ранами, нечувствительную, видать, ни к холоду, ни к жаре, и в глазах ее вставала печаль. Она даже руки подняла, как бы желая унять его пылкость, приличную скорее нежному юноше, чем вояке, как бы зная, что ничего нового не услышит. Но Линкей говорил, не в силах сдержать свой никому не нужный восторг.
— Я сегодня солнце с востока ждал, а оно с юга взошло! Ослепил меня образ твой, госпожа, и не видел я больше ни крепости, ни мостов подъемных, ни рвов. Вот и не протрубил в рог, и долга не выполнил, чего никогда не бывало!
— Я не могу наказывать за то, в чем сама же и виновата, — проговорила Елена, и в словах ее была горечь. — Моя беда меня преследует! Мужчины обо всем забывают, меня видя! Они готовы на любой обман, на любую хитрость, подлость и разбой, лишь бы утащить меня за собой — герои, боги, полубоги, смертные. — Елена сдвинула брови и сделалась так прекрасна, что даже слеза, блеснувшая в ее глазах, не отчаяньем показалась, но радостью. — Только горе от меня кругом, и, чем дальше, тем больше горя. — Елена смахнула слезу и сказала Фаусту твердо: — Отпусти этого человека! Богом тронутого нельзя наказывать.
Линкей вскочил, служители сняли с него цепи, и он, поклонившись низко Фаусту и царице, убежал куда-то, сверкнув глазами и засмеявшись.
— Солдат тебя полюбил, в моей груди твои стрелы, — вполголоса перечислял Фауст. — Каково же будет, когда ты в этом замке поселишься навсегда? Ведь все солдаты в тебя перевлюбляются! Грош цена будет моим приказам, и стены замка от безначалия ослабеют! — Фауст помолчал, оглянулся на свиту и добавил с радостной решимостью: — Ничего мне не остается, как признать тебя победительницей! Ты будешь госпожа, а мы — твои слуги!
— Ура! — крикнули в свите.
И все вокруг подхватили:
— Ура!
Вдруг перед троном снова появился Линкей. Он опустился на колени и поставил у ног Елены шкатулку. Спеша и задыхаясь от быстрого бега, солдат сорвал с шеи ключик, раскрыл шкатулку, и все увидели, что она полна драгоценностей — золота, серебра, разноцветных камней, радужные отблески которых брызнули по белым одеждам царицы. Камни словно дрожали от нетерпения: поскорей подпрыгнуть, красоваться немедля на царственной шее!
Следом за Линкеем еще бежали солдаты и раскрывали свои шкатулки, ящички, походные сундучки, в которых всеми блесками сияло в схватках добытое, в пленененных городах награбленное добро, урожай жарких битв.
— Бери, царица! Твое! — прохрипел Линкей, но тут же откашлялся, успокоился и заговорил со всей страстью, на какую только, простецкая душа, был способен! Елена даже смутилась, хоть немало разного красноречия слышала на своем веку. — Еще вчера я всем этим дорожил, а теперь мне ничего, кроме улыбки твоей, не нужно! Все возьми, царица, завалим тебя богатством! Как идут щекам твоим эти рубины, как идут глазам твоим изумруды! Нищим буду, но и зачем богатства, если они не у самой красоты!
— Забери назад свои камни, — усмехнулся Фауст. — Все, что в крепости есть, и так принадлежит ей. Возьмись-ка лучше ковры ей под ноги стелить, чтобы, куда ни пошла, везде нога ее ступала на мягкое!
— Для этого слуги есть, — огрызнулся Линкей. — Так не берешь ничего, госпожа?
— Не нужно мне ничего, — улыбнулась Елена.
Линкей закрыл шкатулку, взял под мышку, отошел на несколько шагов и крикнул:
— Все равно все — твое, царица! И камни эти, и я — твой! На смерть за тебя готов! Велика власть лица твоего, царица! Все остальное — прах!
Елена кивнула головой, и Линкей ушел, взмахивая рукой, вскрикивая, спотыкаясь и постоянно оглядываясь.
— Я красоту видел! А дальше можно и не жить! — сообщал он всем, кого ни встретил.
И солдаты кивали ему, понимали, потому что сами переживали то же, но не осмеливались сказать.
Елена повернулась к Фаусту и ласково произнесла:
— Мне поговорить с тобой хочется, может, сядешь рядом на троне! Места достаточно, да и спокойнее мне рядом с силой!
— Позволь мне сначала присягнуть тебе, госпожа! Руку поцеловать, которая возвысила меня до чести такой — быть рядом с тобой, быть совладетелем огромного, безграничного царства, которое называется Красота! Позволь быть хранителем твоим, почитателем и слугой в одном лице! — Фауст поклонился до самой земли и поцеловал руку Елены.
Царица привстала и усадила его рядом с собой.
— Я много слышала о тебе, — проговорила Елена без прежней печали в голосе. Заметно было, что она увлечена этим красивым, сильным и таким особенным человеком, каких не было в ее мире, на ее настоящих и выдуманных жизненных путях. — Я здесь дивные чудеса встречаю, но удивительнее всего — ваша речь. Она такая ладная — звук к звуку льнет, говорить удобно по-вашему.
— Если тебе язык наш понравился, тогда и песни тебе полюбятся наши! — сказал Фауст.
— А как мне научиться говорить так же красиво?
— Это просто, — отвечал Фауст. — Речь должна быть сердечной, вот и вся красота. А если в груди — страсть, нужно лишь оглянуться и...
— ...и взять за руку того, у кого — ответная страсть, — прошептала Елена и взяла руку Фауста в свою руку.
Горло Фауста перехватило, и он сдавленным голосом выдохнул:
— Дух тогда вперед не заглядывает и не оглядывается назад. Сию минуту, сейчас мы переживаем...
— ...наше счастье, — заканчивала Елена его слова.
Женщины смотрели на царицу, свита смотрела на повелителя, но Фауст и Елена никого не замечали вокруг себя. Они прижались коленями, сцепились руками, глаза смотрели в глаза, дыхание сливалось с дыханием.
— Мне кажется, что я далеко от тебя, но вместе с тем словно сливаюсь с тобой, — говорила Елена. — Скажи мне, я здесь? В этом месте? — Царица показала рукой вокруг.
— Я едва дышу, — отвечал ей Фауст. — Дрожь меня пробирает и слова застревают в горле. Все это сон, в котором нет уже дня, нет времени и место ничего не значит!
Елена наморщила лоб, выпутала руку из пальцев Фауста и стиснула виски, словно вспомнить хотела нечто, вдуматься. Свершилось невероятное: этот незнакомец ей неожиданно оказался дорог, но он никогда не мог быть там, где она родилась и когда-то жила.
— Мне кажется, я умершей была, а теперь воскресла, — проговорила Елена, вовсе не имея в виду, что воскресла она от чувства любви, но Фауст вспыхнул, поняв ее именно так, и ей радостно было, что он понял ее по-своему. — Связывает меня что-то с тобой вопреки всему! — Добавила Елена. — Словно я к существованию вызвана для любви.
Она почти догадалась обо всем, и Фауст замер, Фауст испугался, что вот он — миг, и все рухнет!
— Судьба твоя — небывалая, но ты о том не думай, — проговорил Фауст и поймал ее руку, к груди прижал, как бы пытаясь никуда не пустить. — Не думай, прошу тебя, потому что быть — это долг, обязанность наша — быть! Пусть даже одно мгновение!
Он уже хотел сказать, чтобы остановилось мгновение, мол вот она — вершина счастья, вершина судьбы, но близость Елены звала его дальше в то призрачное, но прочное бытие, которое он столькими усилиями вызвал.
Ни Елена, ни Фауст не замечали, не слышали, что делается вокруг. А в крепости загудели трубы, рожки отозвались с башен, замелькали флажки, свита взволновалась, посыльные побежали с командами, командиры покашливали, покрякивали, чтобы Фауст обратил внимание на тревогу, но Фауст не видел ничего, кроме царицыных глаз. И тут прибежала форкиада.
— Ах вы, ах вы! — орала она, что есть мочи. — Нашли время ручки поглаживать! К крепости Менелай подступает, войско несметное напирает! Или хочешь уши свои отрезанные увидеть, как Деифоб? Да и по девкам этим петля скучает, плаха загоревала.
Фауст аж выругался от досады:
— Дурная весть любого вестника портит, а ты и так урод, так что не горячись! Кроме того, нападение для нас — не опасность, а если и опасность, то небольшая. Только тот и достоин внимания женщины, кто сумеет ее защитить!
— Как хочешь, как тебе угодно! Мое дело напомнить, чтобы не зазевались! — смирилась форкиада.
Она сверкнула своим единственным глазом, поклонилась и пошла прочь.
Тем временем войска построились в колонны. Фауст поднялся с трона и вышел к командирам.
— Германцы, норманны, франки, саксы, вся Европа выслала вас сюда! Менелая, или как там кличут разбойника, отбросьте к морю, пусть грабит себе, где хочет, только не здесь! Ему судьбой предписано грабить. Спартанская царица раздаст нам во владение области и будет править сама! Все народы подчинятся законам, предписанным Красотой!
— Во веки пребудь, Елена Прекрасная! — закричали войска и двинулись к воротам, которые распахнули расторопные слуги.
— Они уходят, а как же мы? — встревоженно спросила Елена. Она тоже оставила трон и подошла к Фаусту, встала рядом с ним.
— Они займут окраины, и со всех сторон мы будем защищены, — сказал Фауст. — Но жить мы будем не в замке. Мы поселимся в Аркадии, в блаженном краю, где течет молоко и мед, где клены источают сладкий сок, где древние дубы сплелись ветвями в дремучих лесах, где по зеленым лугам бродят овечьи стада, где люди никогда не болеют и не умирают, живут себе, словно боги, в довольствии и на свободе. Там властвует ее величество Природа! А при этой власти возможна связь всех миров — прошлых, настоящих и будущих!
Фауст обнял Елену за плечи и они снова сели на трон, смотрели вослед уходящему войску. Фауст поцеловал руку Елены, к щеке ее прижался щекой и почувствовал, как она дрожит, не смея поверить в то, что произошло.
— Мы прошлое свое преодолели! — шептал Фауст, и Елена скорее ощущала, чем слышала его шепот. — Оно свершилось, закончилось и прошло! Твой первый мир, в котором были братья и сестры, отец и мать, это только твой мир. Но уготована тебе иная, удивительная судьба — жить в Аркадии, быть современной всем другим грядущим мирам, ибо ты — сама Греция, ее выражение, ее смысл!
Елена слушала и не знала: верить ей или нет. Троянских женщин сковал страх: «Неужели все это — с нами? На какие высоты нас, бедных, измученных, занесло!»