Фауст плыл и плыл в облаке над белым светом — над морем, над лесами, заснеженными горами. Там, внизу, в цветущих долинах, в городах на берегах рек была прорва жизни, великое копошение! А по сторонам покойно возлежали поля, перетянутые дорогами, как ремнями, мешки. Одним взглядом Фауст охватывал такие дали, какие пешему человеку за год не прошагать, но дух не замирал от восторга; земные красоты припоминали о красе неземной, и Фауст плакал. Ему хотелось сорваться вниз, врезаться в землю, погибнуть, как сын, но, видать, не судьба! Крепко держало облако, берегло его, словно сама Елена держала и берегла, или нежно-неуступчивая белая мгла выполняла ее наказ.
Облако встало у вершины крутой горы, на которой, казалось, согнуться надо, чтобы не ударить лоб о небесный свод. Снега тут было мало, он едва держался на склонах. Скалы торчали, острые, молодые, резкие, как ножи, видно не успели зализаться движением воздухов.
Фауст оставил облако, и оно пошло над безднами в синие дали, похожее на уснувшую женщину, на богиню. И, чем дальше уплывала богиня, тем более смазанными выглядели ее черты, пока она совсем не слилась с сияющими на солнце горными льдами. Белизна сошлась с белизной, боль в душе протвердила о давней боли.
Легкий туманец поднялся вокруг Фауста, прохладой овеял разгоряченную голову и грудь и потянулся вверх, приняв очертания иного образа. Гретхен вспомнилась. Первое сошлось и последнее.
Все — в прошлом, утрата легла к утрате. Вздохнулось о девушке, которую не смог удержать, не успел. Удержи он ее, какое бы сокровище сохранил!
Фауст смотрел на голубую землю, которая широко раздвинула горизонты, на реки ее и дороги, на дальние города, и думал о том, что все лучшее уже кончилось, унеслось вместе с этим туманцем и облаком — последней болью крепко постаревшей души.
Фауст присматривался уже, как он будет спускаться в долину, и вдруг топнуло что-то на вершине, еще раз топнуло, и у самого носа он увидел громадные сапоги, из которых вылез, не спеша, Мефистофель и громко захохотал, так что в отдалении рухнул карниз снега. Сапоги, нисколько не медля, двинулись дальше по склону вниз.
— Вот это называется — пробежался! — густо заговорил Мефистофель. — С чего тебя затащило в такое мерзкое место? Знаете ли вы, всеведущий господин, что эта горка была когда-то дном преисподней?
Фауст посмотрел на своего вечного спутника, покачал головой и отвернулся.
— Насчет наврать ты мастак! Опять угостишь побасенкой?
— Отчего бы и не угостить! — веселился Мефистофель. — Путь у нас долгий, можно и угостить!
Они пошли рядом по склону вслед за сапогами, которые, удаляясь, звонко печатали шаг, а вскоре и вовсе скрылись. Мефистофель ступал смело, не боясь поскользнуться, а Фаусту рукой приходилось удерживаться за камни.
— Когда Господь, не буду поминать за какие заслуги, бросил бесовское племя в центр Земли, где всегда — огонь, вот тогда затужил наш народец, загоревал, хоть и не темно в земной печке. — Мефистофель помолчал, поднял камешек и бросил с обрыва в мелкую тучку, которая зацепилась внизу за корявый куст. — Очень даже светло при вечном огоньке: хоть читай, хоть бисером вышивай! Но жара там и теснота страшная — ни встать, ни сесть, не разогнуться! Черти малость покумекали и за дело принялись: давай кашлять и дуть, дуть-раздувать-напрягаться, ртом дышать и задом, носом и ушной дыркой! Такую подняли вонищу, такое смрадище развели, что полопались стены ада, земная кора взломалась и встала дыбом. Дно пекла в гору полезло, а гора стала пропастью. — Мефистофель с усмешкой поклонился Фаусту и еще один камешек бросил в тучку, так что та выгнула спину, как бы вверх посмотрела, и послушно пролилась дождиком. Куст заблестел на солнце, точно его облизали. — Ваше ученое племя изложило все потом, основательно переврав, — мол, перевороты, революции... Всякие там движущие силы истории... А на самом деле — черти рыгали! Эту истину долго прятали от простого народа, пока он своим умом не дошел, в чем тут закавыка и истина!
Мефистофель слегка забежал вперед и еще раз, но весьма галантно, поклонился Фаусту, выражая шутовское почтение учености в его особе.
Но Фауст сделал вид, что не замечает его кривляний.
— Гора, конечно, не скажет, откуда она взялась, да я бы и не спрашивал, — проговорил Фауст. — Природа сама себя основала, сама себя в земной закруглила шар, тут — горой, там овражком потешилась, а то и скалу на скалу надела, играючись. Смотри, с какой нежностью отлогость сбегает в долину, как все растет, цветет, зеленеет! Безо всяких дурацких переворотов!
— Вольно тебе красивые разговоры вести! — весело гремел Мефистофель на всю округу. — Но ведь я-то при этом был! Я-то видел, как все кипело, как прорвы плавились и ковалась вот эта твердь! Такие кусочки отлетали, такие искорки сыпались, что до сих пор люди дивятся, откуда граниты среди равнин, палец каменный торчит из земли, ажурный мостик над пропастью, который человек не выстроит, хоть он лопни! — Мефистофель цапнул булыжник и запустил в мокрый куст с такой силой, что тот сорвался вместе с плитой, из которой рос, и ухнул вниз, злобно свистя в воздухе всеми корягами. — Философ смотрит на камень и помалкивает: мол, лежит и лежит, и объяснять нечего! — орал Мефистофель. — А вот простой народ... Простой народ вопросик задаст и ответик сыщет: мол, палец — чертов! и мост — чертов! Народ-то не собьешь с панталыку! Значит, и черт мирок создавал! Принимал, так сказать, участие! А это важно!
Фаусту смешно стало, как горячился Мефистофель. Он остановился на скале, откуда далеко были видны леса, поля и реки. Даже море угадывалось в поднебесной голубизне.
— И чертовы взгляды на природу достойны внимания науки, — усмехнулся Фауст.
— Природу оставим природе, — Мефистофель сделал широкий жест, как купец, которому наплевать на прибыль. — Просто дело чести для нас: перевернуть, перекрутить, заквасить и взбунтовать! И следов наших усилий на земной поверхности много!
Черт вплотную подошел к Фаусту и встал рядом. Солнце начинало клониться к закату, тенями обозначая неровности земли. Дождевая тучка торчала над полем на призрачной ноге, легкие молнии похлестывали ее беловатый зад. Городок притиснулся к речке, словно удержать хотел текучее серебро, даже мостами ее перехватил, но речка вышмыгивала в поля, потом обегала холмы, как стариков молодуха, и вырывалась к морю, чтобы сунуться в него с головой.
— Куда ты смотришь, Фауст? — гулко спросил Мефистофель. — Земные царства возжелал и их славу? Весь свет ты видел и все прознал. И остался недоволен. — Черт помолчал, видно хотел выразиться покрепче, но сдержался. — Может еще что задумал?
Фауст повернулся к черту, в глаза его бездонные заглянул — настолько бездонные, что нельзя было понять, что они выражают, и тихо проговорил:
— Задумал кое-что. И не малое дело!
— Какое? — оживился Мефистофель.
— А ты угадай!
Мефистофель посмотрел на город у речки и пальцем на него указал:
— Ничего нет проще! Я бы на твоем месте построил столицу, хоть в том городке! На торговую площадь свозили бы туда жранье и питье — всякую репу, капусту, лук да чеснок! В узких улицах там бы мясо пекли и тряпье трясли, мухи жирные перелетали бы с навозной кучи на дамский нос! А дальше... — вдохновенно врал Мефистофель, — дальше будут широкие улицы, площади просторные, коляски помчатся туда-сюда. Предместье вырастет. Народу — толпы: слухи, сплетни, болтовня и людской трезвон! Вдруг, представь себе, являешься ты, и все замирают в почтении, даже мухи повисают в воздухе: не сметь жужжать! Бедняк-рванина и богач-картина одну решают задачу: а что там его величество мыслит? какой сегодня у его величества взор? А у тебя и не взор никакой! Просто осовел с перепоя!
Мефистофель так развеселился от собственного вранья, что и Фауст не удержался — хмыкнул:
— Не то ты все врешь, хоть и ловко! Мне такая судьба не годится! Что толку о народе думать, заботиться, учить его, образовывать? А потом окажется, что ты наплодил бунтарей!
— Ах так!? — Мефистофель взял Фауста под руку и провел по спуску вокруг горы, откуда виден был дальний замок на взлобке среди лесов, и взгляд невольно следил, как бегут от него то рядышком, почти сплетаясь, то врозь, как бы ссорясь, ручеек и дорожка. Вся земля была сшита из лоскутков крестьянских полей, а по небу гуляла слепая дневная луна — тоже как будто чей-то участок. — Смотри, — с удовольствием проговаривал слова Мефистофель, и речь его звучала выразительно, вкусно. — Вот замок. Неплохой замок, но скучноват. На этом веселом месте ты иной, веселый построишь замок! Он сядет в холм, словно в кресло, и станет средоточием всех дорог! Куда там — нищенский ручеек с тропкой! Каналы пустим, фонтаны взметнем, водопады засмеются по сторонам! А по кустам мраморы белоглазые будут смущать народ. Фонарики высветят ночью розовый куст. Игрушки-домики разбегутся по бескрайнему парку, и в домиках этих вас будут страстно желать девицы. Я специально сказал: девицы, потому что девица хороша и в единственном, но лучше, все же, во множественном числе!
— Дрянно, но современно! — сказал Фауст. — Однако ты не угадал!
— Сдаюсь! — поднял руки черт. — Чего я только ни плел... Может на луну хочешь влезть? Не для того ли забрался под небеса?
— На земле дел много! — задорно воскликнул Фауст.
— Значит, славы жаждет твоя душа? — гадал Мефистофель.
— Слушай, мне нужна власть, мне нужна собственность. Дело нужно делать, а слава — пустой звук!
— О да, о да! — с шутовской серьезностью закивал Мефистофель. — А потом поэты тебя вознесут да так, что не одно поколение возгорится вершить дурь по твоему дурацкому образцу!
— Нет, никогда черту не понять человека! — решительно сказал Фауст. — Отрицать ты можешь и очень остро, но истинно человеческая потребность тебе не по зубам!
— И все же, что там крутится, в твоей голове? — смирился черт.
Фауст прошел по склону вбок, откуда было видно в отдалении море, и кивнул Мефистофелю:
— Иди сюда! Стоял я раз на морском берегу, и начался прилив: вода пошла штурмом брать берег! Я перепугался: что происходит? Огромные пространства, камни, кустики, птенчик, залетевший на берег, человеческая немудрящая постройка — все было погребено под водой! Свободный дух уважает все права, и такая несправедливость для него обидна, оскорбительна, возмутительна! Я не у моря родился, не у моря рос, поэтому подумал, что это случайность. Но спустя время несправедливость повторилась снова и снова, как будто она — закономерность!
Мефистофель смотрел на Фауста, недоумевая: что же тут нового! Сотни тысяч лет море выкатывается на берега! И что?
— Мне захотелось остановить это опустошение! Ведь сколько земли пропадает! Ни вырастить, ни выстроить ничего нельзя! Только водоросли смердят да тухлая рыба! И я решил вступить со стихией в бой!
Мефистофель молчал, оттопырив губу, и было видно, что он озадачен.
— Тут ничего нет невозможного, — радостно сообщил Фауст. — Вода всякую ямку заливает, всякий камешек огибает, а у меня есть план: построить плотину, отодвинуть берег, отвоевать у разбойной влаги пространство! Вот чем я собираюсь заняться!
Не успел Фауст договорить, как снизу, из долины, послышался звук походной трубы и военного барабана.
— Все это нетрудно сделать, сказал Мефистофель и показал пальцем в долину: — Слышишь?
— Опять война? — досадливо поморщился Фауст. — Для умных война не в радость!
— Э, нет! — засмеялся черт. — Мир ли, война ли, умный свою выгоду сыщет! Как раз подходящий случай, Фауст! Лови, не зевай!
Мефистофель замолчал и ходко пошел вниз, так что Фауст еле за ним поспевал. Голые камни кончились. Черт с человеком шли теперь среди зарослей кустарника и мелких деревьев, а дальше на просторном плоском уступе виднелся лес.
— Так в чем же дело? Что ты хотел сказать? — спрашивал Фауст.
— Я тут, пока тебя искал, не зевал, по сторонам-то поглядывал. Император наш, личность тебе хорошо известная, в беду попал, — на ходу говорил Мефистофель.
— Тот, которого ты деньгами дурачил? — спросил Фауст.
— Тот самый, — весело подтвердил Мефистофель. — Он возомнил, что все ему нипочем, и управлял государством, не забывая о собственных удовольствиях!
— Крупно он просчитался! — вдогонку Мефистофелю говорил Фауст. — Если кому судьба — приказывать, то иной для тебя и радости нет! Если ты повелитель, верен будь высшей воле. О планах и помыслах не болтай. Приказы отдавай через ближайшее окружение. Так повелитель становится выше всех, стяжает себе весь почет! А удовольствия унижают властителя.
Мефистофель оглянулся и хмыкнул: оценил глубокомыслие.
— Верно толкуешь! Но наш император ничем подобным мозги свои не отяготил. Жил себе в свое удовольствие, а государство разваливалось от безначалия. Брат на брата пошел, город встал против города, в церквях убивать начали, разбойников расплодилось, как вшей, грабят всех, кто ни попадется! Сначала вольготно жилось, а потом, когда свобода переменилась на грабеж, люди стали мечтать о покое, твердой власти всем захотелось. Взяли, да избрали себе другого монарха, потому что старый не в силах навести порядок.
— Без попов тут, видно, не обошлось!
— Они и есть главные зачинщики! — кивнул головой Мефистофель. — Они народ подняли против императора, чтобы самим в кутерьме сохраниться. Теперь войска выстроены, и наш император противостоит вражескому, наступает решительная минута!
Черт вошел в лес, быстро пересек его и встал на краю обрыва, откуда открывался вид на долину, где, одно против другого, расположились два войска, по шатру императорскому было посреди каждого стана, знамена развевались, сияли золотые кресты. Войско нового императора внушительнее выглядело, многочисленнее, хоть и расположилось в низине.
— Иди сюда, Фауст, — позвал Мефистофель. — Смотри!
Фауст встал рядом, осмотрел войска и тихо проговорил:
— Жаль мне нашего императора. Не выбраться ему из этой долины. А был он открытый и добрый малый!
— Пока живешь, надейся! — бормотнул Мефистофель. — Мы вытащим его из несчастья.
— Как? — спросил Фауст. — Обманом? Наколдуешь, что-нибудь?
— На войне обман — не обман, а военная хитрость! — весело сказал черт. — Ты про свои великие цели думай. Как победим, всем землям в государстве будет цена — поклон. Поклонишься и получишь! Император из благодарности все побережье тебе отдаст, и делай на нем, что хочешь! А сейчас придется тебе быть генералом.
— Генералом? — удивился Фауст. — А что я понимаю в военном деле?
— Доверься, генерал, генеральному штабу и не горюй! — ударил Фауста по плечу Мефистофель. — Штаб все знает, и ты ему не мешай! Да и помощничков я припас — один к одному!
Мефистофель хлопнул в ладони, и из леса выбежали три молодца.
— Вот мои трое сильных! Не хуже, чем у царя Давида! — Мефистофель внимательно осмотрел каждого из них — младшего, пожилого и старого. — А ну-ка, представьтесь, как у приличных людей положено!
Выскочил вперед самый молодой — одет пестро, смотрит остро — петух петухом! Встал перед Фаустом руки в боки — и давай похваляться:
— Мое имя — Задируха! Глянь в глаза, получишь в ухо! Вижу: убегает трус, сразу в волосы вцеплюсь!
Пожилой, одетый в бархаты и соболя, увешанный разными кинжалами, саблями, ножиками всех возможных размеров, которые блестели на солнце дорогими рукоятками, осуждающе покачал головой: не нравилась ему речь молодого.
— Меня прозвали Обируха. За просто так не лупят в ухо! Сначала обери до нитки, а после — пытки!
— Эх вы! — вздохнул старый воин. — Отнять несложно. Сохранить — тяжко. Молодой потеряет, пожилой растратит. Большим деньгам старик — сторож! Недаром Недаюхой меня зовут!
Фауст смотрел на них и смеялся.
— Пошли на войну! — сказал Мефистофель, и они начали спускаться в долину.