Доктора Иоганна Фауста знали все, а он давно уже не желал никого знать и видеть, сидел в своем кабинете, в башне между университетом и храмом Вознесения Господня, и вхож к нему был только Вагнер — фамулус его, ученик, благо жил тут же, в маленькой комнате, где в бытность учеником отца своего, тоже известного лекаря и алхимика, живал и сам доктор Фауст.
Кабинет казался тесным и узким. Какой бы яркой ни была свеча, она никак не могла тронуть светом высокие своды, дочерна закопченные от бесчисленных опытов, проделанных здесь самим доктором, отцом его, да и дедом, который тоже был алхимик и врачеватель. Посреди кабинета, или музеем его называли (место встречи муз с человеком), был прочный дубовый стол, уставленный колбами, пробирками, банками с мудреными знаками, скрюченные лапки лягушек тут были, хвосты ящериц, змеиная кожа и чучела птиц; в песочные часы смотрел пустыми глазницами человеческий череп, гора пергаментных книг сгнивала в углу, поедаемая червями, куча серы желтела у печи, валялась на боку пустая корзина для угля, тут же рядом стояло ведро воды, в котором плавали мошки; мешочки с солями и пакетики с травами рассованы были по полочкам и выглядывали из-за книг... Все тут было запущено и заброшено, на всем была пыль. Хозяин, видно, давно оставил свои занятия: ни золота, ни философского камня не ищет, не выверяет формул из древних книг.
С тех пор, как телу его ощутимы стали пределы жизни, а пределы наук — уму, Фауст увидел себя загнанным в некий круг, из которого не было выхода. Все науки доступные он изучил — философию, богословие, медицину и право. Достиг большего, чем другие магистры и доктора, и прослыл среди них самым знающим, но ведь эти ханжи и проходимцы лишь делают вид, что им все известно. Сегодня, в канун Светлого Воскресения Господня, он не пошел с ними в храм, за что, пожалуй, будет осужден и отринут от общества, вместе с которым вот уже десяток лет водит студентов за нос! Но ему ли, не боящемуся ни ада, ни дьявола, считаться с писаками и болтунами, которые тщатся научить тому, чего сами не знают, как будто вообще возможно научить людей лучшей жизни!
Фауст теребил всклоченную бороду, вскакивал с кресла, хватался за книгу и ставил ее на подставку, но тут же и отбрасывал прочь, ибо нужен был выход, а в науках выхода не было. Нужно было вырваться из пределов мышления, сломать сталь логики, по которой тащится человеческий разум и, слившись с Природой, получить непосредственное знание! Нужна была магия, волшебство, нужно было самому превратиться в духа, чтобы постичь сердцевину мира, ощутить животворящие силы и дорыться до семени, из которого пробивается жизнь.
Высокое разноцветное окно в башне Фауста было пропитано светом. Луна словно пыталась разглядеть, кто там, за пыльными стеклами, не спит, жжет свечу и сам себе говорит слова. Луч дотягивался до колен старика, трогал бумаги и книги, отражался в пустых закопченных колбах и проваливался в глазницы черепа на столе. Фаусту хотелось войти в этот луч, вознестись по нему к луне, а оттуда низринуться в долины, смешаться с духами, реющими над землей с ее лугами, туманами, мглами — прочь от этой сажи и вони, туда, в роскошные росы молодых трав, где когда-то Бог создавал человека.
И вот Фауст наконец решил и решился. Он снял с полки книгу, писаную рукой самого Нострадамуса — Мишеля из Храма Матери Божьей в Париже, ту самую, которую привез из-за Рейна купец, вернувшийся к Пасхе домой, и за которую доктору даже заплатить было нечем. «Детишек полечит, коли хворы будут, — было передано через ученика. — А здоровы будут, значит, на то милость Божья за нескупость мою.»
Для человека посвященного цены той книге не было вовсе. Она не сулила жизни праведной и доходной, она влекла в такие сферы, где не место хлопотам человеческим, но где ясны причины движения звезд и понятен становится говор духов.
— Вот они, духи, вокруг меня, — говорил Фауст и хватал рукой воздух. — Только увидеть их и понять! Отзовитесь мне, отзовитесь!
Но никто не отзывался, лишь свеча качала вертлявой своей головой. Фауст раскрыл книгу и увидел знак Вселенной — шестиконечную звезду, каждый угол которой означал планету, а центр — Солнце.
— Вот принцип устройства мира, — думал Фауст. — Солнце, и вокруг — планеты. И не иначе!
Он давно уже думал то же, но некому было о том сказать — ведь не этим же ханжам от науки, которые молятся сейчас в храме, продавцы пустых слов! Они считают, что Солнце ходит вокруг Земли! Знак навевал ощущение блаженства, удаль молодости, дух открытия веял со страницы, словно писана была рукой божества. Причастность к истине ощутил доктор Фауст, игра сил природы приоткрылась его глазам, вполне уяснился смысл крупно вписанных на странице слов: «Духовный мир никто не закрывал. Твой ум закрыт и сердце омертвело. Поторопись быть светом, ученик! Лучом зари омой земную грудь!»
Знак словно распахивался перед Фаустом, раскрывая новые смыслы, обозначая небо, землю, косые связи между ними наперекрест, сходящиеся в абсолюте, в идее — идея неба рождена на земле, а земле родоначалие — в небе! И как все сливается в целое, действует друг в друге, радуется, живет! Силы небесные подхватывают золотые ведерки света, вверх-вниз пролетая на благословенных крылах, и все разом вписано в гармонию вселенского звона!
Фауст замер перед этим дивным образом, но тут же и вскрикнул в отчаянии, сжав кулаки: картина! всего лишь картина! Бесконечна Природа, и бессилен перед ней человек! Где грудь ее материнская — источник жизни на небе и на земле? Человек теряется в этой бездне, не виден он, словно и нет его вовсе!
Он снова стал листать книгу, и вот раскрылся перед ним знак Духа Земного — четыре стороны квадрата означали четыре стороны света. Этот знак ближе, роднее был Фаусту, он словно возвышал и утверждал человека в земных пределах, призывал пуститься в мир, в бурях не робеть и в крушениях стоять крепко. Мощь человека соразмерна была земной юдоли.
Фауст горел, словно от вина. Вдруг в кабинете сделалось дымно, луна померкла за окном, и на тонком фитиле заметалось свечное пламя. Красный луч сверкнул у головы Фауста, и мрачный ужас пошел снижаться на него с потолка.
— Дух! Дух! — замирая вымолвил Фауст. — Тот, кого вымаливал я у судьбы! — Фауст весь был предчувствие нового, небывалого. — Откройся мне, о, явись! Пусть я умру, но видеть, видеть тебя хочу перед смертью!
Доктор схватил с подставки книгу, приблизил ее к глазам, свеча то вспыхивала, то гасла, и трудно было разглядеть заклинание. Фауст быстро стал проговаривать его, и боялся оговориться. Вязкая тяжесть ощущалась в чередовании едва осознаваемых слов. Воздух вдруг занялся красным пламенем, которое светилось, но не светило, и в пламени явлено было Фаусту дивной красоты огромное молодое лицо, даже не все лицо, а лишь часть его, ограниченная для глаз теснотой кабинета. Телу Духа не были преградой предметы и стены.
— Кто звал меня? — сказал всеохватный голос, и Фауст дрогнул, подался ему навстречу, но тут же и отпрянул в страхе:
— Ужасное лицо!
Дух смотрел строго и вопрошающе:
— Ты так меня тянул, так впивался в мое пространство, что вот...
Фауст не слышал почти ничего. Его била дрожь, которую не унять. Он хотел смотреть прямо в глаза Духа, но не мог вынести этой мощи, устоять перед ней. Взгляд Духа сметал прочь, а голос подавлял огромностью, несоразмерностью человеку.
— И ты хотел быть подобен мне, сверхчеловек?! Ты, трусливый червь?! — В словах Духа звучало презрение и удивление: какой силой могла эта жалкая тварь вовлечь его в свою малость?!
— С чего бы мне избегать тебя, пламенный образ? — нетвердым голосом проговорил Фауст, — я ведь и в самом деле тебе подобен.
Дух прикрыл глаза, и улыбка — длинная, медленная, словно летняя молния, прошла по его лицу.
— Вечный океан жизни — моя стихия, — Дух как бы хотел снизойти к Фаусту, говорить тише, быть ласковее, хоть и не мог скрыть насмешки. — Я проношусь над ним в буре деяний, в волнах смертей и рождений. Если время — это ткацкий станок, то я тку на нем живородное облачение Бога!
Дух замолчал и посмотрел на Фауста вопросительно: «По силам ли это тебе, человек?!»
— Да, да, — жарко возразил Фауст. — Мне понятна твоя всеохватность, мне близко все в тебе, Дух творчества и деяний!
Дух в ответ слегка покачал головой, отрицая и сомневаясь. Красные лучи бледнели, пламенный образ стал исчезать, растворяться в воздухе и предметах.
— Ты подобен тому духу, которому разумеешь. Не мне! — донеслось до Фауста последнее слово, и все исчезло, только свечной огонек какой-то миг маялся-приплясывал на тоненькой ножке, а потом успокоился и встал ровно.
— Не тебе, не тебе? — бормотал Фауст сокрушенно. — Кому же тогда? Человек ведь по образу Божьему сотворен! А тебе не подобен?!
Раздался стук в дверь, и Фауст досадливо сморщился: «Ученик идет, сухой проныра! Теперь все испортит.»
И в самом деле в кабинет вошел Вагнер в ночном колпаке, халате и с масляным светильником в руке, поэтому лишь одна сторона лица его была освещена, а вторая оставалась в тени, и нос, казалось, прыгал из стороны в сторону вслед за тенью.
— Простите великодушно! Меня разбудила ваша декламация. Греческую трагедию читаете, да?
Фауст посмотрел на ученика, но ничего не ответил.
— В наше время красноречие, говорят, весьма полезное уменье. Даже священники идут на выучку к комедиантам.
— Нечему удивляться, если священник — шут, как оно чаще всего и бывает, — проворчал Фауст.
Вагнер поискал глазами, куда бы присесть, но не нашел, потому что скамейка, на которой он сиживал, задвинута была далеко под стол, и что-то на ней лежало. Вагнер прислонился к печи, поставил светильничек рядом с собой, и огонек потянулся в печную утробу.
— Без красноречия однако нельзя никак, — уверенно сказал Вагнер. — Ученый муж от людей далек, он на них как бы в подзорную трубу смотрит, и воздействовать может лишь с помощью декламации.
Доктор Фауст выслушал ученика и усмехнулся — то ли наивности его, то ли убежденности.
— Главное, чтобы речь ваша от души шла, милый Вагнер! Если вы заемной мудростью кого оглушить хотите, то удивите разве только дурачков да детишек. Но если вы обращаетесь к сердцу людскому, тут должно заговорить ваше сердце.
Вагнер хихикнул скромным смешком, словно поймал учителя на лукавстве, и с поднятием руки, подсмотренным у римских статуй, торжественно произнес:
— Красноречием счастлив оратор! Я это чувствую так ясно, отчетливо, а выразить словом пока затрудняюсь.
«Вроде бы и не глуп,- думал Фауст,- а на такую мишуру попался!»
— Если ваши слова истинны, если они людям нужны, люди вас выслушают и поймут, а все остальное не более, чем пустой звук, можете мне поверить! — Фауст хотел закончить уже разговор, но фамулус никак не желал уходить:
— Хоть искусство и вечно, но жизнь-то все-таки коротка, и надо спешить, а то, глядишь, помрешь на полдороге... к истокам.
Вагнер поглядел на гору книг у печи и тронул ближайшую книгу рукой.
— Не в книгах, не в пергаментах истина. Истина — в душе! — сказал Фауст с горечью, но ученик эту горечь его не расслышал.
Глаза Вагнера горели, и мысль, видать, неслась своими путями.
— Истина... да... Но какое наслаждение — духом времени пропитаться, узнать, что было и как оно было, и сколько пройдено человечеством до тебя!
Фауст покосился на этого юношу, на книжную гору рядом с ним, и ужаснулся: воистину книжный червь!
— Друг мой, прошлое для нас — за семью печатями. Люди не помнят ничего из прошлого. А в книгах... тут только то, что писатель об этом времени думал, не более!
Вагнер смотрел на учителя и не понимал: учитель не учил, учитель разрушал то, что положено строить.
— Да и кроме того, никому не ведомо, что такое знание. Двух-трех человек Бог послал, которые знали, и тех на кострах сожгли, да на крестах распяли. Однако, поздно уже. Вам пора!
— Я бы еще продолжил, — несмело сказал Вагнер, но учитель, полуулыбнувшись, покачал головой: нет!
Фамулус взял свой масляный каганец, запахнул полы халата и произнес просительно-нежно:
— Хоть завтра и Пасха, может быть вы позволите задать вам пару вопросов? Я ведь уже почти все знаю, а хочется знать все, право слово!
— Да, да, — почти отмахнулся Фауст.
И ученик оставил учителя одного.
Фауст смотрел, как Вагнер уходил вместе со своим светом, как тень его метнулась по стенам, по тому месту, где только что был явлен могучий Дух, и этот глупый разговор показался горькой насмешкой, издевательством над всем, что думалось и чувствовалось ему в этих стенах. «Ах фамулус! Бедный слепец! Цапнет в горсть дождевого червя, и счастлив, словно сокровище ухватил! — Фауст посмотрел на книгу, раскрытую перед ним, на заклинание. — Хорошо, что Вагнер помог вырваться из сомнений. Все. Конец! Да и как дальше жить, если ты ничтожество, карлик по сравнению с мощью божества! Высшее знание мне не дано, зачем мне слепая человеческая судьба?»
Фауст вгляделся в свечное пламя, которое казалось остатком огненной материи Духа, и ужаснулся тому, как близок он был к вершине и цели своих стремлений. «Я — человек, я — подобие Бога, а ему не подобен! Я вызвать его могу, но удержать не в силах! И так всегда с человеком: все-то он тянется к высшему, вечному, уже и дотянулся, глядишь, но тут, как назло, дом, хозяйство, жена, детишки... Вот и подрезаны крылышки, и не знаешь, куда девать свое подобие с Богом! Нет-нет! Я — червь, червь и червь! — Корчусь в прахе, пока стопа идущего не пришлепнет! Да и не прах ли все это вокруг меня — инструменты, книги на полках? Стоит ли читать, чтобы знать, что каждый живущий несчастен? Ты смеешься надо мной, бедный череп? А ведь и ты носил мозг, стремящийся от отчаяния к надежде!»
Фауст встал с кресла, подошел к полкам, на которых расставлены были инструменты, бутылки и банки. Шестерни тут лежали, гребни, циркули, рычаги, линейки и угломеры, уровень торчал из грязного от копоти свитка, и тут же валялся вечный двигатель, над которым много потрудился в свое время отец.
«Отмычки к истине, — с насмешливой горечью подумал доктор, словно впервые видел свои богатства. — Кому он нужен, весь этот хлам?! — Фауст сбросил наземь свиток, вслед за ним полетел горшок, за которым стоял граненый пузырек с ядом. Фауст взял пузырек, посмотрел на свет. — Вот вершина человеческого ума! — произнес доктор спокойно и внятно. — Вот единственный ключ к вечности, возможность влиться в море, над которым носится Дух. — Доктор Фауст ощутил себя на берегу этой бесконечности, невидимой глазу, но от этого не менее осязаемой... Вот они, новые берега!»
Некий восторг ощутил в груди доктор Фауст. Он видел уже, как волны вечности выкатывались на берег и бросались к его ногам. И не свечной огонек светился вон там, вдали, но огненная колесница, подобная той, что послана была за пророком Илией. Она летела к нему из сфер высоких, недостижимых человеку в его телесном бытии, и небесные кони храпели и взвивались на дыбы, словно вихри.
«Червь ты или человек? — спросил себя Фауст. — Способен ты распахнуть врата, мимо которых каждый норовит проскочить незаметно?»
Фауст еще пошарил на полке, отыскал дедовский кубок старинной работы, из которого пивали в кругу друзей по великим праздникам, причем, каждый пьющий должен был стихом растолковать содержание картин, богато украшающих его стенки.
Фауст вылил в кубок коричневый яд и уже потянулся к нему губами, но в окно вдруг ворвался радостный луч зари — весенний и бодрый. Свечной огонек сразу сделался незначительным, тусклым, и виден стал черный цвет сажи — столбиком из огня свечи.
— Прощай, свет! — сказал Фауст, отрешившись уже от земных забот и решившись...
Но тут, как бы с неба, заговорили колокола, и хрустальные голоса, ликующие, восклицающие, бурлящие дивной радостью, восславили Господа нашего Иисуса Христа: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!»
Фауст знал, что в соседней церкви — пасхальная служба, но все же открылся в том дивный промысел Божий: не дано тебе, доктор Иоганн Фауст, уйти из жизни в миг возвращения в нее Сына Человеческого! Повернись к могиле ночи спиной, восстань из праха, хоть и нет в тебе веры!
Дрогнула рука Фауста, и яд пролился на землю к его ногам. Доктору показалось, будто под это ангельское пение после черной ночи заключается сейчас новый завет между Богом и людьми, и он понял, что не может остаться вне этого повсеместного чуда. Фауст отчетливо ощутил, как сильно любил он с детских лет этот звон, эти чудеса, порождение пылкой веры, эти дивные молитвы и песнопения, и вдруг ясно осозналось, что безудержно хочется жить, быть молодым, валяться в траве и бегать по лесу, и чтобы под ногой хрустнула сухая ветка. Хор пел о том, что Бог воскрес, что снова Он здесь, на земле, с людьми. Хор пел, звенели колокола, вставало солнце, а Фауст плакал, плакал, плакал, и свеча в его глазах дробилась на множество исчезающих огоньков.