Всю округу было видно башенному Линкею, который осматривал окрестность и день и ночь. Дозорные на башне, вероятно, сменялись, но всех одинаково звали Линкеями, по имени мифического грека, ходившего с товарищами за золотым руном. Тот Линкей был так зорок, что прославился на века.
Обязанностью человека на башне было смотреть, что делается в округе и докладывать в рупор Фаусту — хозяину здешних мест, который вечно прогуливался по саду или стоял на балконе дворца.
— Солнце садится, — низким голосом говорил Линкей в рупор, — последнее судно заходит в порт. По каналу к дворцу приближается барка.
Было тепло, но хозяин оделся в стеганый зеленый халат с меховым воротником. Он не чувствовал себя нездоровым, скорее хотел отгородиться от постороннего холода и тепла. Фауст превратился в глубокого старика, седого и хмурого, к которому никто не смел до и не мог подступиться: он почти никогда не покидал сад и дворец.
Единственным человеком, который общался с ним, был Линкей.
В саду были сумерки. Фауст гулял между яблонями по берегу канала и трогал ветки руками, поглаживал их, рассматривал, обрывал сухие листочки и сморщенные плоды. Это были новые сорта, невиданные в этих краях, и Фауст собирался осенью приказать насадить такие деревья в каждой усадьбе.
Солнце не доставало уже до яблонь. Закатные лучи освещали часовню на высоком холме, и оттуда, печальный, доносился колокольный звон. Старик в часовне названивал каждый вечер.
— Зачем звонит? Чего ему, старому, надо? — злобно проговорил Фауст и ненароком сломал яблоневую ветку, отчего вконец разозлился.
Когда тут было море, когда тут садились на мель корабли, колокол, верно, был нужен, но зачем теперь яблоням глупый звон? Чтобы хозяина раздражать? Мол, не всюду властен, мол, что хотим, то и делаем! Словно не сады здесь, а по-прежнему болота и пустыри. «Пока эти двое торчат там, в своей лачуге, разве я господин, разве я здесь властитель?» — думал Фауст и терзал яблоневую ветку, терзал.
— У дворца пристала барка! — сообщил Линкей с башни. — Грузы привезены для дворца.
Фауст сцепил сзади руки и, вертя за спиной яблоневой веткой, пошел туда, где слышались крики матросов, которые издали завидели хозяина и кланялись с барки. Мефистофель стоял среди них и орал во всю глотку, чтобы Фаусту было слышно:
— Кто посмеет сказать, что мы не бравые парни?! Вышли на двух кораблях, а вернулись на двадцати! Верно, ребята?
— Верно, клянусь потрошенным кошельком! — заревел ему в ответ Задируха.
Все трое сильных торчали среди матросов.
— По мешкам видно, каковы успехи, — весело горланил Мефистофель. — В открытом море пути открыты! Один рыбку тащит, другой, глядишь, кораблик зацепил. Был не твой кораблик, а теперь твой! Кто силен, тот и прав! Верно, ребята? — хлопнул в ладони Мефистофель.
— Куда верней! Клянусь Усаткой-Скорохваткой! — заорал Обируха и хватил по плечу парня с усами, который, если посмотреть поближе, был не кто иной как переодетая боевая подруга.
— Не спрашивай, хозяин, как в море ходили, не пытай, что делали, — обратился черт к Фаусту. — Война, торговля и разбой — морская троица! Неделимая, не хуже небесной! Верно я говорю?
— И то правда, — крякнул Недаюха и сплюнул за борт.
Фауст подошел совсем близко, остановился у канала, похлопал яблоневой веткой по полам халата и стал угрюмо разглядывать веселые бандитские рожи.
— Тут добра на большие тыщи, а он глядит, как на дерьмо, — проворчал Задируха. — Благодарности нам, видать, не дождаться!
— И награды не видать! — поддакнул Обируха.
— Полморя грабанули, полдобычи украли, какая вам еще награда!? — возмутился Мефистофель.
— Что у нас, то наше, а что положено, отдай! — возразил Недаюха, и остальные матросы поддержали его роптаньем.
Мефистофель на команду посмотрел, которая и самому черту спуску не даст, на Фауста, который стоял чернее тучи, и распорядился:
— Тащи добычу во дворец, ребята! С хозяином я договорюсь. Он по залам пройдется, от добычи обалдеет и праздник назначит. Тут на всем берегу теперь девки головы мылят, в зеркала уткнулись! Матросское житье — сплошная гулянка: на суше — бабье, на море — болтанка.
Матросы загалдели, установили дощатые сходни и стали таскать мешки во дворец. Мефистофель подошел к Фаусту, протянул руку к его руке и взял у него яблоневую ветку, которую Фауст всю уже истерзал.
— Чего хмуришься? — спросил Мефистофель. — Тебе ли не везет? Смотри, как берега теперь с морем дружат, какой здесь выстроен порт! Твои кораблики по морям шныряют, на рынках мира диктуют цены твои купцы! — Мефистофель взял Фауста под руку и пошел с ним вдоль канала. — К тебе все стекается, от тебя все исходит! Что бы на свете ни делалось, во все дела твои пальцы врылись! Ты тут попить забыл, а на той стороне земли икают! Ты тут ногой топнешь, а у заморского короля корона с головы падает! Здесь все умом твоим живо, все твоим усердием держится!
Мефистофель взмахнул веткой, аж воздух свистнул, как будто удивление выразил.
— Что мне с того? — буркнул Фауст. — Ты — проходимец порядочный, с тобой про все говорить можно, хоть и стыдно про то говорить! — Фауст посмотрел вверх, на часовню с крестом, которая совсем слилась с темнотой, только крест виднелся на фоне дотлевающего заката. — Но для меня это, право слово, невыносимо!
Фауст опять замолчал, прислушался: звона уже не было слышно, но досада не проходила.
— В чем дело-то, говори! — кивнул головой Мефистофель. Он и вовсе слился с густой тенью яблонь, лишь чернотой сквозили во тьме глаза, да во мраке проступал красный рот.
— Что ты мне толкуешь про власть над миром, когда я не могу вон тех стариков согнать с холма! Я бы с той высоты дело рук своих видел, всю округу во все концы. Не через рупор от Линкея узнавать, как дела, а видеть собственными глазами! — Фауст сначала говорил как бы через силу, но потом голос его окреп: — Если все иметь, а некая глупая малость никак нейдет в руки, с ума можно сойти! И колокол этот мерзкий... Как в церкви себя чувствуешь, словно тебя отпевают! Так и кажется под этот звон, что плотина разваливается на куски, что все напрасно, и такое во мне бессильное зло!
Фауст погрозил в сторону холма кулаком.
— Ах вот оно, что! — бодро пропел Мефистофель. — Это можно понять, и стыдиться тут нечего! От колокольного звона порой белый свет в овчинку покажется! Как кто родится — трезвон! Помер — трезвон! Всю жизнь увешали звоном! Будто люди между звонами спят, прозвонили — и дальше спать!
Фауст и не слушал черта, он говорил, говорил, все как бы оправдывался перед собой:
— Что бы я ни делал, все всегда против меня. Каждый со своим умом лезет, со своим характером. Привычки свои у каждого. И такая мука — преодолевать капризы, не обидеть никого. Такое мучение!
— Так в чем дело? — спросил Мефистофель. Стало слышно, как он сломал яблоневую ветку и бросил в канал. — Выселить их, и все дела!
— Не выселить, а переселить! — строго сказал Фауст. — Переселить в усадьбу, которую я им отвел!
— Это дело плевое! — совсем развеселился Мефистофель. — Они и ахнуть не успеют, как окажутся в миленьком уголке! А чего? Место хорошее, они — раз-два! — и смирятся!
Черт свистнул разбойным свистом, и, как из-под земли, выросли трое сильных.
— А вы говорите, праздник, — обратился к ним Мефистофель. — Сейчас дельце обделаем, а завтра — гулянка!
— То-то! Праздник! — проворчал Задируха. — Так-то оно лучше, чем команде грубить!
— Что делать будем? — спросил Обируха.
— Помните, одному израильскому царю виноградник Навуфея приглянулся? — задорно щелкал словами черт. — Мировой порядок все тот же! Простому человеку, такому, как Навуфею, нужно показать его место.
Фауст повернулся и пошел во дворец. Хотелось отделиться от них, от темноты хотелось отделаться, но тьма была кругом, тьма.