Лемуры кривлялись вокруг Фауста, факелами размахивали — чадящим ручным светом, разглядывали его, лежащего, которого видели бывало высоко вознесенного над людьми, как будто вынесенного из человечества, и был он для них как бы и не человек. Теперь лемурная братия похохатывала, погогатывала. Один наглец даже переступил через тело, издал неприличный звук и гнилые тряпки потряс. А Фауст лежал себе и лежал. Как волны углаживаются на воде, так и улыбка разглаживалась, лицо успокаивалось, смирялось, входило в последний образ — образ человека, перешагнувшего из времени в вечность.
Счастливый! — лопотал лемурчик, у которого нос и уши объели мыши. — Не успел преставиться, а домик готов! Лопатой раскопатый! — Он посветил в яму, в которую нападало уже лягушек. — И ведь не спросит, кто ему выстроил домик в одно окошко.
— Сойдет ему и такой домик! И в таком вековать некисло! — скоморошничал безгубый и беззубый лемур, у которого язык постоянно вываливался изо рта, висел, как у собаки.
— Кто ж ему такой храм даровал?
— А мы трудились, коллектив трудился! Коллектив — сила!
— Дворцы его опустели, нарядные залы — голые, без наряда. Стулья пойдут с молотка и столы.
— Потому что все человеку на время дано! Взаймы как бы! Попользовался и отдай! Кузнец — кувалду, крестьянин — соху, один жену свою другому отдаст, другой — деньги, дворец, власть.
— Самые вечные дворцы — от лопаты! А ведь проста, как пинок в зад: палка, да штык!
Мефистофель слушал их тягучую руготню, похожую на речитатив, и смотрел на Фауста.
— Любуетесь? — спросил желтоусый лемур.
— За душой слежу, — тихо проговорил Мефистофель. — Расписка у меня есть, его кровью подписанная.
— За душонку, значит, цапануть его желаете! — старательно кланялся лемур. — Так его! Так!
Мефистофель посмотрел на лемура, как бы привзвесил взглядом его персону.
— Раньше-то я один душу брал, — поделился черт. — А теперь времена не те! Страха перед чертями нет! В одиночку душу не обортать! Чуть зазевался, глядь, и ушла! — пожаловался Мефистофель и присел у трупа, халат распахнул. — Души хитрые стали, не желают из тела вон выходить! Сидит себе, как мышь в крупе, и время тянет. Сколько раз было: ты — душу брать! А клиент, глядишь, глаза протирает: славно поспал! Но да все равно, как разложение пойдет, как элементы засмердят, тут душе в теле не усидеть! Через пуповину полезет!
Черт встал, еще раз посмотрел на лемура: нет! ничтожновата публика! Тут нужны серьезные силы! Он опустил руки перед собой, как бы поднять нечто собрался из земной тьмы.
— А ну, выламывайтесь, проламывайтесь, продавливайтесь ко мне, да приказываю поспешать!
Желтоусый лемур не успел оглянуться, как был отшвырнут от Мефистофеля некой страшной силой, которая повалила из земли, из тьмы яблонь, из кустов, из-под камней. Черти шагали — длиннорогие, криворогие, безрогие, у некоторых рога были, как параграфы — крученые, у других — прямые, как палки, у третьих — кругами завивались вокруг головы, не хуже, чем у баранов.
— Быстрее, быстрее! — орал Мефистофель. — Что же вы адову пасть не захватили!? Эй вы, крючкотворы! — обратился Мефистофель к чертям, у которых рога были, как параграфы. — Где адова пасть?
— Так вот же она! — завопили крючкотворы-чиновники-учетчики пекла. — По левой руке-то, глянь!
И вправду, по левой руке выгрызлась из земли адова пасть, которых, оказывается, у пекла — много! Вылезают, говорят, где могут и где захотят, чтобы сожрать некую грешненькую душонку. Для простых смертных — одни пасти, для генералов — другие, для иных каких работников — королей-царей да вельмож-хмырей — совсем особенные лезут адовы пасти, как бы из золота. Но с наступлением свободы, равенства и братства и пасти адовы будут одинаковые для всех — чугунные!
Пасть раскрылась и таким огнем пыхнула, что все факелы потухли, тряпки лемурьи мигом высохли и загорелись, любитель с начальством любезничать — желтоусый лемур, который поближе других был к адовой пасти, поддет оказался под задницу чертячьим копытом, чтоб не путался под ногами, да и угодил в самое пекло, под страшные раскаленные зубы, на длинный язык пламени, и пламя это швырнуло лемурчика глубоко-глубоко, в огненное море, по которому плавали, надрываясь-крича от боли толпы грешников, и смотреть на них было страшно! Они подплывали к зубам, выбраться хотели, безумные, вырваться из свистящего ужаса, в котором суждено им вековечно гореть, не сгорая, но язык пламени отшвыривал их далеко-далеко в себя, туда, где высились дивные своды из огня, поля из огня простирались, кусты росли огненные и пылали огненные цветы. Смотреть со стороны — диво дивное, но некому было в аду смотреть со стороны — всех мотало кипение, цветы — жалили, свистели фонтаны из горячей воды и пара, от яркости пламенных трав чуть не лопались глаза. Боль, ужас, ужас, длящийся вечность! А какие страсти таились в углах, того и не знает никто, кто там не бывал, а кто туда попал, тот не выбрался, чтобы рассказать!
Отрыгивающие горящей серой короткорогие пузатые черти, которых в аду за их рост зовут низовыми, подошли к Мефистофелю и спросили:
— Говори, зачем звал? Что делать?
— Понизу смотрите! — Мефистофель присел и показал, как смотреть. — Душа — она, как фосфор, светится! Если низом пойдет, тут ее и хватай! Я на нее печать шлепну, как на справку, и — туда ее, в огненный вихрь! Только не прозевать! Пронзай глазом нижние регионы!
— Вот так? — цапнул короткорожка за ногу Фауста.
— Ты — не тело! Ты — душу мне улови! Тело, пусть его, червем расползается по могильным тьмам! Мефистофель повернулся к длинноногим чертям, которых в аду зовут верховыми, и заорал: — А ну, сюда, глистоногие! Ваше дело — верхние слои. Не дайте поверху улизнуть душе! Ведь гении — он и не гений, если не взмывает в горнюю высь!
Мефистофель хотел показать им, как и куда будет улетать душа, руки поднял... И тут разверзлись небеса по правой руке, свет небесный, дивной красоты луч упал на Фауста с высоты, и в этом луче появились ангелы, и от бело-розовых крыльев их чудным мельканием осветилась округа — сады, каналы — дело рук человеческих.
— Мы призваны грехи прощать, прах оживлять, — пели ангелы, и песня их была торжественна и негромогласна. Чудной силой была проникнута эта песня, и черти дрогнули перед ней, как перед силой.
— Стой крепко! — поднял голос Мефистофель. — Эта детвора мигом нас проведет! Не поддавайсь! Они такие же черти, как и мы, только лаской своего добиваются, а мы — таской! — Мефистофель посмотрел на ангелов, которые неотвратимо приближались, и заорал: — Если здесь не устоим, вечный стыд нас ждет, нескончаемый позор!
Безмерно отвратительны казались черти в небесном свете. Их пасти рыгающие, глаза юркающие, руки снующие — все было таким мерзким, ослизлым, таким грязно-пупырчато-смрадным, что даже лемуры — и сами довольно нечистые — задрожали от омерзения и сбежали в небытие, откуда вызваны были Мефистофелем. Но еще более ужасными увиделись черти в тот миг, когда на них с небес посыпались розы — сонмы роз, как будто белые снеги, неспешно кружась, опускались с небес на могилу Фауста, на тело его и даже на чертей, которые пытались увернуться от дивных цветов, сбежать, и только серебряный смех парящих ангелов слышался с небес, да кряхтение вертящегося чертовства — на земле.
— Цветочками пекло не взять! — завыл Мефистофель. — А ну дохни, чертовская сила!
Отозвались черти на начальственный крик: таким дохнули смрадом, что и Мефистофеля чуть не смело. Все розы мигом превратились в раскаленные угли и стали жечь дубленые чертовы шкуры.
— С ума спятили! — орал Мефистофель. — Меры не знаете! Ведь явно перехватили!
Чертова братия не знала уже, что делать. Ангелы были так прекрасны, голоса их были так нежны и было в тех голосах столько любви, что заслушивались черти, заглядывались на промельки дивных крыл, на молодые лица. И, видно, стыдно было чертям за свое уродство, за судьбу свою злокозненную, за то, что противоположны они небесам и этой чарующей красоте, за то, что они, черти — ненависть, а ангелы — сама любовь!
Новые розы падали и падали с неба, их чудные ароматы не давали чертям раздышаться смрадом, и черти один за другим сигали в адову пасть, лишь бы спастись от стыда, от этого небесного звона, от позора быть самим собой. Ненависть таяла. Пространством надежно завладевала любовь.
— Куда же вы, черти, черти! — загоревал Мефистофель, глядя, как мелькают в адовой пасти красные задницы. Ему и самому захотелось махнуть вслед за ними, хоть в огонь! Но ему-то, ему положено стоять фертом!
— Всяк бежит от того, чему суть его чужда! — пели ангелы. — Только любящий тянется вверх, к любви.
Ангелы приближались, кружили над Фаустом и Мефистофелем, сыпали розы, говорили слова. Какие чистые воздуха веяли от их благодатных крыльев! Какие дивные светы освещали округу!
Мефистофель стоял один перед Фаустом. Решил выдержать напор до конца! Он стонал, жаловался, что сердце горит и печень, он проклинал наддьявольскую стихию, которая заполонила все небо над ним и усыпала розами землю, так что бедному черту и ступить было некуда! Всюду была любовь! Весь воздух был пропитан сосущей тягой к чему-то высшему, а, если не к высшему, то просто тянуло выскочить из себя и прильнуть... К ангелу вон тому прильнуть.
— Что же вы делаете со мной, дряни! — выл-причитал Мефистофель. — Я ведь влюбляюсь в вас! Мне ведь расцеловать вас хочется! — Черт даже облизнул свои красные губы. — Я ненавижу вас! И... люблю!
Поистине сильно было наказание для черта. Он извивался, корчило его, разрывало между небесными высями и адскими прорвами.
— Я будто видел вас уже тысячи раз! — орал Мефистофель в дивные лица, которые смотрели с любовью, но строго, звали к себе, но не заманивали. — Я бы вас эдак по-кошачьи-ласково-страстно! Посмотрите на меня, посмотрите, дайте взглядом встретиться-с-вами-слиться!
Один из ангелов подлетел совсем близко к черту, так что Мефистофеля шарахнуло от его пресветлого взгляда.
— Куда же ты? — удивился ангел. — С нами побудь, если можешь!
Мефистофель замахал руками, отбежал подальше от них. Огня бы он не испугался! Он света небесного не выносил! Но вместе с тем тянуло смотреть в эти лица, любоваться ими хотелось, приласкаться к ним, обнимать.
«Однако, мужская или женская их суть? — задумался черт. — Откуда в них столько любви при полной бесполости!?»
Черт смотрел на длинные ангельские одежды, на строгие несмеющиеся лица, в которых ни капли похоти не было — только любовь — чистая, неизуродованная страстью, и ему хотелось раздеть их, по голой спинке шлепнуть, аппетитный зад хватануть рукой — развратцем, как ножичком, хотелось черкнуть по всей небесной ангельской чистоте! Но никак не пронести было мелкую похоть сквозь завесу небесной любви: исчезала похоть, и чертова черная суть взрывалась любовью!
— Объединяйтесь в любви! Все объединяйтесь в любви! — пели ангелы, и голос их далеко отзывался по всей округе. — Поворачивайтесь к свету небесному, он — не адов огонь, он — не спалит, не опалит, но исцелит свет любви — от зла и боли. Истину познаете, истину!
И черта звали ангелы объединяться — такое мощное море в них было, что и чертовы бездны, казалось, заполонит любовь!
Мефистофель уж было поддался, уж было и оставил свою суть, сбросил ее с себя, как одежды сбрасывают, но опомнился, очнулся и дохнул черной злобой:
— Что же это я — весь буграми пошел! Эк любовь-то меня, как Иова, расконопатила! — Он оглядел свои руки в волдырях, и расхохотался: — А ведь крепко бесовское племя! Такую атаку выдержать! Такой напор! И не поддаться! Уцелеть! Будьте прокляты вы все с вашим единением! С любовью вашей, которой все отдай, а поимеешь — шиш!
И ангелы, словно отвечая черту, строго проговаривали с небес:
— Всякий, кто охвачен священным жаром любви, тот жизнью охвачен, высшее блаженство ему известно! Любовь всех объединяет, и духу вольно и просто дышится в нерасколотом мире!
Ангелы собрались вокруг Фауста и вдруг взлетели в небесном луче, унося с собой то, что было бессмертным.
— Ах! — завопил Мефистофель. — Какая глупость! Меня, старого черта, так облапошить! Под любовную дудочку поплясал, а они душонку-то и хватанули! Ах ты, старая копченая колбаса! Поистине велика была глупость, коли самого меня одолела! Вот так! И жаловаться некому, некому...
Небеса закрылись, и слился черт с ночной тьмой.