После заутрени, после неспешного завтрака народ потянулся из города вон — на простор, под солнце, прочь из тесных домов и улиц.
Городские ворота были распахнуты настежь. На спуске к реке, где еще не успели вытоптать молодую траву, лежали горками бочки с вином и пивом, продавались закуски и сладости, а также — пищалки, дудки, трещотки... Тут же была сделана площадка для кегельбана. Детишки с громкими криками бегали от кукольника к каруселям. Захмелевший крестьянин под тополем дул в волынку, изо всех сил притискивая ее к груди. От стольких усилий волынка издавала резкий противный звук, успешно заглушаемый однако буханьем барабана, над которым весело трудился статный молодец в красной куртке. У самой городской стены под дубами расположились на скамейках девушки, тут же сыгрывались скрипачи, чтобы начать наконец долгожданные танцы.
— Айда в лес, к охотнику, там у него всегда вино и печеные куропатки!- звал молоденький подмастерье своих товарищей.
— Лучше к мельнику пойти. Вина у него — залейся, а пива — хоть утопись!- возражал другой.
— Можно и на мельницу, да тащиться не хочется вдоль ручья — все в гору, да в гору...
Большой рыжий парень, дубильщик из кожевни, тянул в деревню:
— Во-первых, там девочки — загляденье, во-вторых, пиво крепкое, а в третьих, глядишь, и по шее кому надаешь!
— Мало тебе, видать, накостыляли там в прошлый раз! — возражали его товарищи.- Что-то не хочется дубить свою шкуру.
Две служанки никак не могли решить, куда им податься. Одна хотела быть поближе к возлюбленному, а второй не хотелось скучать при влюбленных.
— Он дружка своего обещал позвать,- убеждала первая. — Не заскучаешь! — И подруга милостиво согласилась.
— Ты глянь, какие красотки! — Подталкивал студент своего приятеля, показывая на служанок.- Давай-ка, браток, приударим за ними! Винцо, табачок да девочки — самое наше дело!
— Да знаешь ли, сказал в раздумье второй студент,- не лучше ли моей соседкой заняться? Смотри, как хороша! И подружка ее — загляденье!
— Выкинь ты их из головы, браток! Они же из благородных! Только зря время потратим. Ручка, которая пол метет, приголубит куда как лучше!
И помчались студенты за служанками, весьма огорчив двух нарядных девиц из купеческого сословия.
Важные господа стояли на берегу и ждали украшенную лентами лодку, чтобы отправиться на остров. Гребцы уже шли против течения за господами. Господа говорили о том, что неудачно выбрали бургомистра, который все только дуется, да поборы устраивает без толку. Между ними тонким голосом попрошайничал горбатенький побирушка, который собирал свой законный праздничный урожай.
Прямо под статуей архангела Михаила у городских ворот вокруг пивной бочки расположились солдаты и сипло пели о том, что способны покорить все на свете — от неприступных крепостей до недоступных девушек, и проходящие девушки посматривали на них с интересом.
Тут же крутилась старуха-гадалка, а важные бюргеры серьезно толковали о том, что в мирное время неплохо слушать рассказы о войне, о том, как побивают друг друга народы, и при этом винишко попивать, да разглядывать суда, проплывающие мимо по речке.
Фауст вышел из города и вздохнул полной грудью. На берегу суетился пестро одетый народ, по реке плавали суда под разноцветными парусами; шапочки, беретки, рубашки и курточки всех цветов, ленты и перья — все яркое было извлечено из сундуков и шкафов — на простор, под небо и солнце. Люди только что праздновали воскресение Бога, но вместе с тем и сами воскресли — выбрались на свет Божий из душных своих мастерских, из-под низких крыш, из тесных и кривых улиц, и свежий весенний ветер кружил голову не хуже вина и пива.
Рядом с Фаустом шагал Вагнер. Несмотря на большой рост и щегольскую одежду, он выглядел менее внушительно, чем учитель. Он и шагал не так крупно, да вдобавок несколько сгибался при ходьбе, чтобы не пропустить ни единого мудрого слова.
— Вы только взгляните, друг мой, нет, вы только всмотритесь: цветы еще не расцвели, а люди... Как красочно! Как чудесно! Да и вы, я вижу, не отстаете!
Фауст одобрительно и ласково тронул прорезной фиолетовый рукав ученика.
— Родители послали, — смущенно проговорил Вагнер — не ожидал внимания столь возвышенного человека.
Но Фауст его смущения не заметил.
— Вы туда посмотрите, туда! — Доктор показал рукой на гору, выставившую на обзор весь свой ярко зеленеющий склон. — Видите, там, на тропинках, там тоже люди! Да как разнаряжены! Красненькое, желтенькое, синее... А небо какое, милый мой! Какое небо! — Фауст помолчал, а потом тихо произнес, как бы про себя, — под этим небом, среди народа только и чувствуешь себя человеком!
— Ах, господин доктор, — отвечал Вагнер.- С вами вместе еще можно выйти к народу. А одному... Простите великодушно, я не выношу этой грубости, невоспитанности, всех этих кегельбанов, дудок, волынок. Дергаются, будто их злой дух на огне печет, и называют все это танцем.
Фауст удивленно взглянул на ученика, не понимая: что же такое он говорит? Но Вагнер взглядом показал на волынщика, который заснул, бедняга, грудью притиснув толстую волынку к земле, и она испускала дух с тяжелым занудным воем.
— Отвратительны мне такие картины! — произнес Вагнер, но Фауст в ответ засмеялся и спросил:
— Вы слышите, поют? Знаете эту песню?
Под дубами у городской стены вокруг скрипачей разгорелось нешуточное веселье. Горожане и деревенские жители сошлись толпой, и завязалась пляска, которая впрочем могла бы превратиться и в драку, не будь среди молодежи уважаемых стариков.
Парни и девушки взялись за руки, образовали круг и, раскачиваясь в такт музыки, задорно пели о том, как пастух толкнул девушку в танце, а та воскликнула:
— Неотесанный грубиян!
Но не растерялся удалой молодец. Он схватил красавицу и увлек ее за собой в вихре танца.
— Ах, не верю тебе, ах, не верю, — твердила девушка.
Но напрасно! Суждено ей было очутиться далеко-далеко, где ни криков, ни грубостей, только жар щеки да тепло руки, и едва слышна песня скрипки.
— Чем-то вы мне напомнили эту девушку,- смеясь, сказал Фауст.
Вагнер не успел ничего ответить, потому что к доктору приближался бородатый крестьянин весьма почтенного вида. Его старость, его здравый ум, бесконечная доброта, которая светилась в глазах — все в нем внушало уважение и давало право с любым говорить на равных.
— Прекрасно, господин доктор, что вы, столь ученый муж, пришли сюда, к нам! — произнес крестьянин громко, так что все окружающие оглянулись. — Выпейте с нами пива, господин доктор! Но не в жажде дело! Пусть жизнь ваша продлится на столько дней, сколько в этой кружке капель! — И крестьянин с поклоном поднес доктору кружку, которую тот принял тоже с поклоном.
Фауста, Вагнера и крестьянина сразу окружили: подбежали пары из танца и зрители, которые только что пели. Скрипки одна за другой утихли, и крестьянин продолжал говорить уже при общей тишине и внимании.
— Прекрасно, что вы пришли к нам в день радости, потому что вы были с нами и в трудный час. Многих из нас ваш отец вырвал из лап лихорадки. А когда была чума, вы ходили вместе с ним по больницам, вы склонялись над гнойными трупами. Смерть не щадила ни младенцев, ни стариков, а вас испугалась. Вы усмирили заразу! И Спаситель спас тогда вас, спасителя нашего!
— Пей на здоровье, батюшка! — закивали вокруг Фауста старые и молодые — мужчины и женщины, и даже мальчишка в обносках весело заорал:
— Их лечил-спасал, и нас, глядишь, всех поспасаешь!
Вокруг засмеялись, и даже Вагнер не смог сохранить всегдашнюю глубокую мысль на своем лице. Губы его растянулись в улыбку, и лицо оказалось простым и доверчивым.
— Давайте склоним наши головы перед тем, кто учил спасать и послал нам спасение! — торжественно произнес доктор Фауст.
Он выпил пиво, невольно припомнив при этом другой напиток, который он подносил к губам перед рассветом.
— Пойдемте, Вагнер! — сказал Фауст ученику, и народ расступился перед ними.
Они долго молча шли по тропинке вверх по течению реки. Местность вокруг них становилась пустыннее, звуки веселья все более отдалялись, пока наконец их и вовсе не заглушило журчание воды о прибрежные камни. Тропинка забирала вверх все круче и круче, и сквозь по-весеннему редкую еще листву все шире становились видимые глазу просторы. Ученик поотстал от учителя. Он смотрел на широкую спину Фауста, на упрямую шею, на руки, сцепленные за спиной, и думал о том, как должно быть славно доктору переживать сейчас свой триумф.
— Ах, милый Вагнер, мне стыдно! — произнес Фауст, словно услышал мысли ученика, и в голосе его было слышно страдание. — Ведь не целитель я, а убийца!
— Вы устали, учитель! — Возразил Вагнер скорее тоном своим, чем словами.
Фауст полуобернулся к Вагнеру и отрицательно покачал головой:
— Мой отец, знаете ли, был человек упрямый и темный. Науку он брал насилием, как солдаты города берут. Запрется, бывало, со своими помощниками, и ночи напролет женит в колбах соль с ртутным окислом. Окисел у них — лев, соль — лилия. Слить вместе, согреть на огне, вот вам и царица готова, то есть лекарство от всех болезней. Трудятся так всю ночь, а поутру давай мор лечить... Ртутное снадобье бьет людей хуже чумы, можете мне поверить. — Фауст приостановился на тропинке и показал Вагнеру руки. — Вот этими самыми руками я тысячи загубил! Сколько мертвых, Боже мой! А мне смерти нет!
Фауст ускорил свои шаги, так что Вагнер едва за ним поспевал.
— Стоит ли сокрушаться, учитель? — кричал вдогонку доктору Вагнер. — Ведь вы полученные знания приумножили и обогатили, потомки ваши тоже приумножат и обогатят.
Учитель этих слов его не расслышал, потому что выходил уже на вершину горы, откуда далеко было видно реку, черные вспаханные поля, рощицы, которые нежным зеленым туманцем заволокли берега ручьев, далеко внизу по реке плавали разноцветные щепки лодок, и яркое солнце клонилось к закату, меняя цвет.
— Вот здесь я Бога молил, чтобы прекратилась чума. — Фауст сел на камень, и Вагнер пристроился подле него. — Если бы можно было вынырнуть из моря ошибок! Но ошибок не избежать, потому что о нужном мы чаще всего не знаем, а то, что знаем, нам чаще всего не нужно.
Фауст вздохнул, а Вагнер повторил последние слова шепотом, стараясь запомнить.
Фауст долго смотрел на солнце, на дальний заречный лес, который выставил против светила острые пики елей, на облака, обозначившие небесный простор розовыми своими боками. Рыхлые камни гор нависали над рекой, похожие на слоеные пироги.
— Улететь бы от всех земных забот! — как бы самому себе сказал Фауст. — От всех этих горестей, отчаяний и стыда. Мчаться бы вот так вслед за солнцем вокруг Земли!
Учитель повернулся к ученику, и Вагнер увидел, как Фауст замечательно молод и полон сил, словно в эти часы сообщилась ему вся мощь весенней, пробудившейся к жизни природы.
— Ты только представь себе: за спиной — день вчерашний, тьма! А впереди — свобода, счастье, новая жизнь! Где-то там, под ногами, хребты гор, морская пустыня, долины, ущелья, реки... Ах Вагнер, Вагнер! Только духу дано воспарить за светилом. Телу не дано!
— Я тоже часто стремлюсь куда-то, — поделился своим опытом Вагнер. — Но у меня другие стремления. Мне, честно признаться, кажется бессмысленным таскаться по лесам и слушать пение птиц. Я бы лучше сидел над книгой, глотал за страницей страницу. Особенно зимой хорошо — ночи длинные... А уж если старинный пергамент какой попадется, то словно как небо мирволит.
Фауст внимательно посмотрел на ученика, потом на солнце, которое на закате сделалось совсем близким, кажется, рукой дотянуться можно.
— Вам позавидовать можно, Вагнер, страсть у вас только одна.
— В голосе Фауста такая прозвучала тоска, что Вагнеру стало не по себе. Ему захотелось пожалеть учителя, как бы принять на себя его ношу, но вместе с тем ученику ясно стало, что пути его с учителем разошлись, что этот несчастный, вконец измучивший себя человек, ничего ему, Вагнеру, больше не может дать, только печаль, сомнения и стремление унестись, умчаться да вознестись.
Фауст еще говорил о том, что две страсти рвут его пополам — одна в небо тянет, в горние дали, в недосягаемый мир, а вторая к людям прижимает, к земле. Но ученик как бы и не слышал учителя своего.
— Поздно уже, — сказал Вагнер, — холодно, да и туман поднимается.
И в самом деле — река уже вовсе скрылась во тьме, а между деревьями проступили первые звезды.
Фауст поднялся, оглядел на прощание высокое небо и пространную даль, как бы вровень попытался встать одному и другому.
— Пойдемте, Вагнер, пора.
Они пошли по тропинке вниз, и Вагнер толковал, какими могут быть зловредными духи — то жару принесут, то холод, наводнение или сушь, но Фауст его не слушал. Он все куда-то всматривался в темноту.
— Не кажется вам странным вон тот черный пудель, — спросил Фауст Вагнера и показал на собаку, которая давно уже бегала вокруг них кругами.
— Что же странного может быть в пуделе? — удивился Вагнер. — Собака и только! Хозяина верно ищет.
— Да вроде как огонь за ним тянется по пятам. И мы, кажется, в центре его кругов.
Вагнер смотрел на учителя и не понимал, что он хочет сказать.
— Вы только взгляните внимательнее, мне кажется, он нас в какую-то магическую сеть запутывает.
Вагнер почти с состраданием смотрел на того, кого только что обожал.
— Обычная собака. Бросьте палку, она вам ее притащит. Смотрите! — и Вагнер бросил пуделю палку.
Пудель подхватил ее с радостным визгом и поднес Фаусту, ворча и весело заглядывая в глаза. — Так и есть, — разочарованно сказал доктор. — Собака, и больше ничего.
«Вот и будет вам, господин учитель, фамулус вместо меня!» — подумал Вагнер с некоторым облегчением, а вслух произнес:
— Верно студенты обучили пса разным штукам.
Совсем темно уже было, когда Фауст, Вагнер и черный пес прошли мимо подгулявших солдат в городские ворота.