Грустно было Фаусту, одиноко. Вагнер его покинул, Мефистофель его обманул. Доктор пытался переводить, пытался писать, но не шли слова, словно придавливала их и не пускала печаль.
— Ну кто там опять мешает! — подосадовал доктор, когда раздался стук в дверь. — Входите, не заперто ведь.
— Это я, — за дверью проговорил Мефистофель.
— Ну так входи!
— Третий раз меня нужно позвать!
— Входи!
Мефистофель вошел, разнаряженный в красное с золотой окантовкой, в шелковом коротком плаще и со шпагой. На нем была шляпа с желтым петушиным пером.
— Вот и явился я за тобой, Фауст! — весело сказал черт. — Одевайся как я, и — вперед, к удовольствиям жизни!
Фауст посмотрел на него, словно оттолкнул.
— В чем бы ни был я — все мне плохо, во всем ощутительна теснота земли. — Фауст помолчал, отложил перо, словно понял, что не будет ничего теперь из писания, а потом поднялся и понес книгу назад на полку. — Стар я, чтобы скакать, и молод еще, чтобы не чувствовать ничего. — Фауст поставил книгу на место, рукой похлопал ее, словно попрощался или извинился перед ней. — Что мне эти забавы дадут? Каждую радость мне отравит сомнение. И во сне нет покоя. Все изведал я, во все проник. Только и спасение, что помереть.
— Смерть бывает желательна, но не очень! — с задором в голосе проговорил Мефистофель.
— Хорошо в бою помирать, — как бы подтвердил Фауст, садясь в кресло. — В объятиях любимой — тоже не больно, когда дух на высоте.
— Но соки коричневого цвета не очень-то пьются по ночам! — возвысил Мефистофель свой задор до издевки.
Фауст оглянулся на него и махнул рукой.
— Подсматривать да вынюхивать ты видно горазд!
— Я хоть и не всезнайка, но кое-что мне известно, — с неким радушием сказал Мефистофель.
Фауст смотрел в огонь свечи, в эту пылающую неверность. Он хотел объяснить, почему не убила его невозможность высшего знания, когда послышался колокольный звон, любимый от колыбели... Но вдруг досада его взяла — страшная, необоримая — на то, что не смог тогда, не сумел посчитаться с жизнью. Твердости не хватило, ума?
— Да будь же проклято все! — тихо вымолвил Фауст. — Он повернулся к Мефистофелю, заглянул в его неземной черноты глаза, в которых не отражалось свечное пламя. — Все будь проклято! Все, что туманит, что отвлекает, что мельтешит — вся эта видимость: богатство, семья, служба, долг, надежды пусть прокляты будут, но более всего — терпение! — Фауст шептал, но шепот его был подобен крику.
Затихли слова проклятия, и как бы сломалось нечто неощутимое, нечто неосязаемое, но безмерно важное, и изменился порядок вещей.
«Терпение, терпение, пение...» — отозвалось под черными сводами кабинета, и словно окошко где распахнулось в ночь — дальним эхом донеслась песня о том, как разбил полубог этот чудный мир, и духи уносят осколки. Но новые песни на землю придут, новый мир построит мечта.
— Мои малышки стараются, — сказал Мефистофель. — Послушайся их мудрого совета, не грызи себя! Взгляни, как люди живут — любят, радуются, веселятся. — Мефистофель подошел вплотную к Фаусту и вкрадчиво произнес: начни новую жизнь — живи, как люди, а я служил бы тебе, доктор!
Фауст поднял на Мефистофеля свои больные глаза:
— И чем я буду тебе обязан?
— До этого еще до-о-олго! — протянул Мефистофель и засмеялся, словно о пустяке каком речь.
— Нет, нет! — Фауст не поддержал чертов смех. — Такой слуга в доме хуже пожара. Говори условие!
Мефистофель еще пуще стал смеяться, но в голосе его слышался уже гул другого пространства, словно не только Фаусту он говорил.
— Я тебе тут угождать буду, а ты мне потом на другом свете послужишь!
«Эк его, гаркнул! До Бога, что ль, докричаться хочет?» — подумал Фауст.
— До иного света мне дела нет! — решительно произнес доктор. — Тут я живу, здесь и мучаюсь, под этим солнцем и под этой луной. А тот свет... что мне до него? Какая мне разница — есть ли там вообще верх и низ и кто там кому угождает?
— Верно! — нельзя было понять — дурачится Мефистофель или говорит всерьез. Он как-то близок был к тому и другому. — Очень верно ты это, доктор, сказал! — Мефистофель вытянул губы — удовольствие изобразил. — Но зато на этом свете я такое тебе покажу, чего никто из людей никогда не видел.
— Не высоко ли берешь, бедный черт! — возмутился Фауст. — Чем это ты располагаешь для человека с его стремлениями? Едой твоей сыт не будешь, золото сбежит с руки, словно ртуть, любовью осчастливишь или славой — и в любви и славе твоей — обман. Что ни утро — весна у тебя в саду, но яблоки сохнут скорее, чем попадут в руку!
— Человек с его стремлениями — самая моя работа! — Мефистофель выглядел продавцом, который в лепешку готов расшибиться, лишь бы всучить товар.
— Вот что, — сказал Фауст голосом человека, который окончательно уже все решил. — Как только я собой буду доволен, как только поддамся на твою лесть, вот тут меня бери, тут я твой!
— Идет! — хлопнул в ладоши черт.
Фауст встал и подошел к нему.
— По рукам! Но послушай! Вот главное: как только я скажу мгновению, чтобы оно остановилось, что оно прекрасно, как только произнесу я эти слова, тут меня можешь заковать в железо, и пусть вызванивают погребальные колокола.
Мефистофель сделался очень серьезен, его брови сдвинулись, словно он предостеречь хотел Фауста перед столь решительным шагом.
— Не забудь, доктор, все, что ты сказал.
— Коли заслужу того, чтобы быть слугой, так уж все едино, кому служить! Фауст и Мефистофель ударили по рукам, но Мефистофель не пустил руку Фауста.
— Нужно по такому случаю пару строчечек написать.
— Ну и педант! — воскликнул Фауст. — Неужто и в таких делах букве больше веры, чем слову человеческому! Всяк перед бумажкой трясется, в бумажке — власть, а слово... слово умирает прямо на пере!
Фауст вырвал руку из руки Мефистофеля и пошел к столу.
— На чем писать нужно, злой дух? На мраморе, на пергаменте, на бумаге? Грифелем писать, резцом или перышком?
— Ах как ваша милость горячиться изволит! — захлопотал Мефистофель. — Любой листочек, любой! Но только капелькой крови, право слово, капелькой крови!
Мефистофель тут же подскочил с пером и бумажкой. Откуда они в руке у него взялись!?
— Пальчик — булавочкой, вот и все дела!
Тут же и булавочка объявилась... Фауст ткнул ее в палец, и обильно хлынула кровь.
— Будь по-твоему, — сказал доктор и нацарапал на бумажке: «Все так. Фауст.»
— А ты говоришь — сок! — воскликнул Мефистофель, приняв бумажку и помахивая ей, чтобы просохла. — Вот кровь — сок особенного свойства!
— Такое шутовство ни к чему,- проговорил Фауст тихим спокойным голосом — равнодушно и просто. — Я этот договор не нарушу. — Фауст сник совсем. Он постоял посреди кабинета и пошел к креслу. — Возносился я очень. Духу великому захотел быть подобен. А подобен я всего лишь тебе. — Он замолчал, посмотрел на палец, который мигом зажил, словно и не кололи его булавкой.
— Поражение, — проговорил еле слышно Фауст. — Природа передо мной закрыта, мышленья нить оборвалась. Науки мне надоели. Что мне еще остается, кроме этих чертовых чудес?
С некой вкрадчивостью подошел Мефистофель к Фаусту. Он тронул рукав доктора, заглянул в глаза...
— Выбор-то не ограничен! Ведь все, что вам хочется, ведь все можно! — Мефистофель голосом выделил слово «все», подчеркнул, и страшным, бездонной черноты, взглядом как бы даже изобразил это «все».
— Ты меня радостями соблазнить хочешь, бедняга! — Фауст сочувствующе смотрел на черта, как смотрят на человека, которого пришлось нечаянно обмануть. — Не радостей мне надобно в этой жизни! Мне болью хочется насладиться, досадой упиться, ненависть полюбить! Для всякой горести человеческой пусть распахнута будет моя душа!
Фауст сказал это и вдруг ясно увидел, как далека была от него жизнь людей и человеческие дела.
— Мне теперь не науки, мне теперь людей постичь хочется, — говорил Фауст горячо и свободно.- Все выси и пропасти человеческого бытия! — Глаза его горели мощным внутренним светом, и этот внутренний свет как бы попрать желал сосущий мрак взгляда черта. — Все человечество — постичь, понять, обнять. Свою собственную суть обогатить его сутью и, если уж пропадать, то с человечеством вместе!
Мефистофель внимательно выслушал Фауста, поморщился, словно не доволен был чем-то.
— Я уже тысячи лет жую этот твердый кусочек! Ход жизни, мира... Человеку этого не переварить. — Мефистофель взял руку Фауста и перешел на шепот: — Тут все устроено для Него! — Черт поднял глаза горе. — Бог — в вечном сиянии, мы, бесы, в тьме, а для людского племени — свет-тьма , день-ночь — попеременно! Таков порядок, и ничего не поделать!
— Но я хочу! — твердо сказал Фауст.
Мефистофель оставил руку Фауста и прошел по кабинету, шпагой своей постукивая по толстым ножкам стола и увлекая за собой свечное пламя.
— Хочется. Ясно. Но ведь, как тут недавно сказано было, время — коротко, а искусство — вечно. — Мефистофель засмеялся. — Вам, господин сердечный, поэт нужен. Он мигом приврет вам все доблести человечества! Он вас по плану влюбит, до совершенства доведет, такой наведет глянец, что я вынужден буду признать в вашей персоне воплощенное мироздание!
Фауст тоже поднялся. Он встал с другой стороны стола.
— Грош мне цена, если я не добьюсь совершенства! Все человечество стремилось!
Мефистофель положил свою руку на череп на столе и произнес, глядя Фаусту прямо в глаза:
— Ты в конце концов лишь то, что ты есть. Не более. И останешься тем же, какие бы парики ты на себя не напялил и на какие бы котурны ты себя не вознес!
Улыбка Мефистофеля медленна была и длинна, как летняя молния.
Фауст попытался улыбнуться ему в ответ, но не смог. В глазу его задрожала слеза, старческая рука сжалась и, бессильная, опустилась на стол.
— Значит напрасно я копил-собирал человеческие знания! — Фауст всей грудью набрал воздух, но не смог подавить рыдания. — Я пал, и сил больше нет! Ни на волос я не приблизился к вечности!
Мефистофель подошел к Фаусту, положил руку на его плечо и с лаской, похожей на родительскую, заглянул в лицо.
Ваш взгляд, хоть и верен, весьма затрепан, надо сказать. Нельзя забывать, что у жизни есть радости. Вам даны руки, ноги, голова. Я теперь у вас на службе! Пользуйтесь! — Мефистофель хлопнул Фауста по плечу и совсем по-дружески его встряхнул. — Вы купили, к примеру, шестерку коней и мчитесь по дороге. Если кони — ваши, то и ноги их — двадцать четыре копытца! — тоже, выходит, ваши! Так? — Мефистофель смотрел хитро, как будто что-нибудь доказал. — А вы — словно дикое стадо, которое топчет луг, на котором трава сладкая!
— С чего же начнем? — еле вымолвил Фауст.
— Во первых, надо отсюда уйти! — Мефистофель оглядел стены, посмотрел на потолок. — В могиле, уверяю вас, краше! Учеников оставьте соседу — ваши лучшие мысли все равно не для их мозгов. Вот, кстати, слышно, как один к вам шагает. Новичок.
— Я не могу принять его, — сказал Фауст.
Мефистофель посмотрел на доктора, на его всклоченную бороду, помятое измученное лицо.
— Дайте-ка мне ваш плащ и шапочку. Я приму дурачка не хуже вас, право слово! А вы идите, приготовьтесь к дороге.
Фауст ушел, оставив шапочку и халат. Черт напялил их на себя, покривлялся немного, подражая старческим движениям доктора, а потом уселся в кресло и сказал важным голосом:
— С моей помощью отречется он от того, чем только и сильно человечество — от ума да наук, и останется... Натура его останется. Вечное стремление вперед. Вот что останется. А с этим... он даже и без моей помощи успешно загонит себя в пекло. Вот так-то! — И Мефистофель подмигнул черепу.