Но прежде звука шагов ткнулся в улицу грубый голос из тучи: стоп!
Лопух-Мясун аж присел, но любопытство и служебный долг вынудили выглянуть из-под тента: что там из тучи, кроме дождя?
С неба сорвался тычок-вопрос:
— Как зовут тебя, горе-пуп?
— Валера, — ответил Лопух-Мясун небу.
В рот его прыгнуло несколько капель. Не достаточно, однако, чтобы хлебнуть.
— Кто говорит? Кто тут с речью? — воздел Лопух-Мясун руку.
Вместо ответа прямо с колдобины тучи на асфальт улицы перебрался сияющий огнями автобус и остановился, не заезжая под тент. Двери автобуса распахнулись, и выскочили два молодца.
— Ты — Валера, а я Трубанов, — сказал молодец с красной мордой. — А друг мой — Дулов. Эй, Дулов, представься!
Черный Дулов протянул руку, сорвал с Мясуна опознавку и прочитал вслух:
— Лопух-Мясун. Не философ.
— Ясное дело — не Сократ, — подтвердил Трубанов. — Слушай, НеКант, где тут...
— Туалет? — поднял брови Лопух-Мясун, отнимая у Дулова опознавку и цепляя на себя туда, где была.
— Сам ты — параша, — несерьезно осерчал Дулов. — Мы на выставку прибыли. Правда, прямой дорогой холуек не пустил. Поставили тут, у шлагбаума, с палкой. Пришлось окольным путем через небеса пробираться. А через небеса ходить — всегда опоздаешь, потому что там время — вечность. Пока взберешься да спустишься... да сорвешься, да соскользнешь. Вся подвеска в автобусе — чистый грохот.
— Тут не пускают кого попало, — посочувствовал Лопух-Мясун.
Он прислушался к наушнику, но в наушнике не нашлось для него четких звуков. Начальство, видать, отвлеклось.
И в самом деле, оно в тот миг, не отрываясь от мониторов, отслеживало событие в зале и отдавало приказ охране вмешаться.
— Художник Набиралов, говорят, неложно изобразил современность, — продолжал свою речь Дулов. — Значит, и наши там должны найтись отражения.
— Зачем они вам? — изумился Лопух-Мясун. — Я, например, даже в зеркало не смотрюсь — бреюсь наощупь.
— Неужели так и сдохнешь, не отразившись? — изумился Трубанов.
Лопух-Мясун руками всплеснул, мотнув опознавками. Ему почему-то понравились эти философы. Братскую родственность ощутил, будто он и они — та же глина, как кирпичи.
— Мне бы только в бабе продолжиться, — поделился он сокровенным. — Я, ребята, для современности длинноват. Тесно мне в сегодняшнем дне. Только сквозь женщину могу расположиться во времени, не сгибаясь. Женщина, нужно сказать, выводит за грани смерти, а без нее — одно унижение, и здешние отражения наши — это отражения унижения. Зачем они вам?
— Смотри, какой остроумец! — изумились философы в голос.
— Такие умники стране в тягость. Недаром из тебя хотели наделать презервативов, — усмехнулся Дулов.
— Откуда знаешь? — отпрянул Лопух-Мясун.
— На небе всё знают. Там тучи ржали, когда тебя волокли на «Кондом Поволжья». С неба и послали сигнал Бобосу, чтобы он тебя спас, иначе быть тебе на этом свете собственной противоположностью.
— Да ладно тебе пугать человека, — отодвинул черного друга Трубанов. — Жена-то есть у тебя, страдалец?
— Жена — это жена, — сообщил Лопух-Мясун. — Жена — наказание, а не вечность.
— Понятно. Жена — средство унижения, способ смирения. Ты, парень, лезь в наш автобус, если есть желание сохраниться. Нет у тебя другого пути. Но, — поднял Трубанов палец, — без пузыря мы тебя не пустим.
— Тоже мне — сторожа небес, — незлобно проворчал Лопух-Мясун.
— А чего? С нами третий будешь на небе сторож. Ты пусти нас на выставку, а мы тебя с пузырьком — в автобус.
Лопух-Мясун посмотрел на небо и на автобус
— Этот вопрос мы решим. У меня водки — ящик. С банкета упер.
— Ну тогда тащи этот ящик в автобус, а мы заглянем на выставку. Как?
Лопух-Мясун снял с груди опознавку и бросил на землю.
— Да, пожалуй, и соглашусь. Мне тут все равно ходу нет. Не у каждого во врагах губернатор.
Трубанов потрогал ногой опознавку, поддел ее ногой, словно мяч, и посмотрел на ту, что осталась на рукаве, как бы сверил.
— А хороша ли губернаторская жена?
— Да я и не заметил по пьяни, — огорчился Лопух-Мясун. — Может, и не было ничего. Женщины любят хвастать. Вот Временика Александровна — вот сон-мечта. Закроешь глаза — и видишь ее, будто в бинокль: руку протяни — грудь, ногу выставь — нога. А откроешь глаза — вся в дали и Пошапкин с ней — не дотянешься и не тронешь. Облизнись и дуй стороной, иначе беда.
— Умно говоришь, — кивнул Трубанов. — Осеменителя у нас мигом превратят в контрацептора.
— А демократа — в диктатора, — добавил Дулов.
Громко топая, философы двинулись на выставку искать отражения, а Лопух-Мясун отфутболил опознавку, словно освободил себе путь, и — бегом в каптерку за водкой.