Если верить наклеенной на двери бумажке, Ковалеву звали Освальд Петровна. На звонок указывала синяя надпись «Низванить», втиснутая в стену жирным карандашом.
Шофер вопросительно поглядел на Маракиса, и Маракис звучно, как заклинание, рыкнул слова Ганнибала:
— Дорогу найду или проложу.
Слово карфагенского полководца, сказанное в другом краю по другому поводу и совсем на другом языке, оказалось настолько пробойным, что дверь дрогнула и попятилась подобно римским легионам у Тразименского озера, с плачем хрюкнул замок, лязгнула задвижка, а дверной глазок окривел.
— Вот что значит, тово, товарищи, девиз! — обрадовался Маракис.
Шофер, как мальчишка, растерянно обронил восторженный матюжок, но спохватился — поджал губу.
— Эка невидаль! У ведьмы все запоры на кривом слове. Ткни прямым — оно и открыто.
За дверью таилась тишь, как в читальном зале. В напольном зеркале гости увидели самих себя, ради шутки раскланялись и Маракис обратился к своему отражению:
— Здравствуйте, товарищ Маракис! Освальд Петровна где?
— Да, да, дома ли? — не отставал шофер.
К веселому удивлению гостей отражения тоже раскланялись и их же голосами ответили, напустив дурацкой торжественности:
— Здравствуйте с поклонцем! Проходите и с нетерпением ждите!
С каждого слова так и капало шабутное масляное притворство, ряшки скалились за стеклом, ужимки — одна другой умилительней и потешней, а в общем, поди пойми — оригиналы кривляются или отражения своевольничают.
— Ишь, космонавты, — качал головой шофер, — за стекло забрались от нашего чиха. Сами — в обществе и свободны от общества. Что ты скажешь на такой финт!
В зеркале надулись от этих слов, наморщили носы, брови — домиком. Маракис хотел пройти в комнату, но отражения вздыбились, зашипели, словно коты на псов.
— Протри лапы! Мыто. Гля, чисто.
Маракис оглянулся, и, не найдя под дверью коврика, сковырнул с ног туфли, а шофер, обозначив губами ругательство, обмахнул носовым платком ботинки и звучно сморкнулся в тот же платок.
— Гожо, командиры?
— Проходите, проходимцы, и будьте как дома, а не в клозете, — строго молвили в зеркале.
— Истинная прихожая материализма, — шепнул шоферу Маракис. — Сплошные отражения. И грубят, как марксисты.
Шофер жевнул, возражая, и сморщился, словно хватнул зубом мыло.
— В опричном дворе Ивана Грозного тоже были зеркала у ворот.
Маракис, как человек, видевший всё, наклоном головы выказал признание шоферу, который знает больше, чем видел. Правда, шофер принял признание за насмешку.
— Не лыбься, бублик! Ты смысла не уловил. Идеалист Иван Грозный Богу молился, а выбраковывал народ не хуже марксиста. Так что тут власть дурит, а не философия мается. И нечего всё на Маркса валить.
— Тово, товарищи, я ж не против, — заюлил словами Маракис. — Я только уточняю. Здесь мы — в логове ведьмы. Идеалистка — почище Платона. Но прихожая — прям теория отражения, хе-хе, основа материализма, несмотря на то, что материализм в подобных квартирах — все равно как матюги в местах, где Господа славят. Видишь, какая нелепость?
— Вижу. Не слепой, — уверил шофер. — Мат-диамат. Тут всё обман. На то и ведьма, чтобы финтить.
— В комнату пойдете трепаться или тут языки до дыр продерете? — прервали отражения ученую перебранку. — Прихожая — для прохода, а не чтобы располагаться.
— Мы, тово, товарищи, проходим уже, проходим, — заторопился Маракис.
Но шофер возмутился.
— С какой стати зеркала — командиры? Вбок шагну — и дух из вас вон.
— Мы не стопроцентно тут зеркала, — возразили из-за стекла. — С тобой вместе мы игральные карты. Ходи в какую хошь сторону, все равно — игра. Ты встанешь на голову, и я — вниз башкой, а в зеркало вбежишь — я гулять пойду. Такие в этой книжице страницы, дурак.
Шофер попятился и пригрозил кулаком.
— Карты — так карты, а дурака тормозни! Разозлюсь — стекло кокну. Если собственному отражению дать брехать, то носовой платок, глядишь, нос откусит.
— Не ругаться — можно, — охотно согласились в зеркале. — Но такой тут у нас диамат: платки кусаются, отражения брешут. А иначе не найти правды.
Маракис притих, стараясь не двигаться, не дать разгуляться отражению, и шофер тоже замер, чтобы укротилось подобие. Но, несмотря на то, что маракисов образ послушно сник, зазеркальный шофер смириться не пожелал. В броске вдохновения сорвав оптические привязки к оригиналу, он бросил подражать-передразнивать: заложил руки за спину и, огибая отраженного Маракиса, принялся самостоятельно бегать по зазеркальной прихожей, густо тесня слова.
— Правда — это дуга между оригиналом и отражением. И, чтобы она явилась, отражению нужна своя логика, ему нужно обособиться, отбиться от оригинала, — лишь тогда блеснет совершенство правды. Без свободного отражения правда не выстроится.
Эти слова зазеркального шофера восхитили Маракиса. Он руками всплеснул, пошлепал босой ногой, обозначив радостный пляс.
— Именно ради этой дуги, тово, товарищи, я искал Ковалеву. Там, на автобусной остановке, ложь-лужа отражала всякую дрянь, а ваша хозяйка... Прямо с воды она сдернула отражения мудрецов, оторвала от оригиналов, образовав тем самым разрыв, мощную дугу сегодняшней правды. У нее этих отражений — целая пачка.
— Колода картежная, — поправил зазеркальный Маракис. — Игральные карты общественной кривизны.
Шофер закрякал, чтобы обратить внимание на себя.
— Что-то я не врубаюсь. Гадает она, что ль?
Его отражение перестало бегать и, сцепив за спиной руки, принялось обстоятельно объяснять.
— Нет. Наша хозяйка разыгрывает комбинации власти для Василиска Марцыпановича. Ищет варианты ходов. Тренинг управления у нее в руках. Те философы на автобусной остановке своевольничать начали, не о том завели разговор. От них ждали рассуждений о древнегреческом мудреце Мархилахуриде.
— Нас такому ветхому барахлу не учили, — пожал плечами шофер. — На моих уроках все больше светлое будущее насаждали, а греки на шкафах — что капуста на грядке — только бельма лупили: кочни — и кочни.
Отражение вскинуло руки и протянуло:
— Как же не знать Мархилахурида? Стра-а-анно. Я-то знаю. А я знаю то же, что — ты. Между нами всё — наше.
— И кошелек?
— Не только кошелек, но и жизнь. Вспомни буквы в учебнике в шестом классе: Μαρχιλαχουριδησ, — подышав на стекло, начертало отражение пальцем. — Ты еще голову Сталина вырезал и к плечам философа прилепил — учительница чуть не обкакалась. Вспомнил?
— Было дело. Мать в школу таскали, — кивнул шофер. — Сталинские портреты поснимали, а нас учили по старым книжкам. Правда, про что грек писал — мать так вздула — я позабыл.
— Грек писал, что прошлое, настоящее и будущее — это лед, вода и исторический пар.
Отражению явно хотелось порассуждать, но шоферу горчили, видать, такие воспоминания. Он ковырнул рукой воздух и хохотнул:
— Значит, если будущее обдать ледком прошлого, то мы — в самогонке. От такой философии как не спиться!
— А в чем, тово, товарищи, дело? — прищурил глазок Маракис.
Отражение Маракиса хмыкнуло
— А в том, что философы должны были поднять страшный вопрос: если сказать о прошлом всю правду, то есть растопить исторический лед и пустить в наши дни — поплывет народ к свету или будет смыт в мировую канализацию? Вот что нужно понять, а они несли всякий хрен, за что и наказаны.
— Философы — все брехло, — отмахнулся шофер. — За что ни возьмутся — только туманы пускают и в прошлом, и в будущем. Вы лучше поделитесь, кто тут нами собрался перекидываться в картишки?
— В нас с тобой власти играют. Скоро в Пушкинском музее сойдутся. При понятии Христа распнут понятия воров и разбойников.
Отражение Маракиса хотело сболтнуть нечто тайное, но зазеркальный шофер глянул так выразительно, словно палкой огрел, и коллега закашлялся, поперхнувшись.
— Товарищ, понимаете, нехристь. Лепит о Господе лабуду, предсказывает то, что еще не положено, — объяснился зазеркальный шофер и сам повел разговор. — Пошапкин, которого ты, Маракис, повстречал в Третьяковке, выстраивает директивные отражения в угоду начальству. Но правда в нем чешется. И он ее скоро выскажет, за что с вашей помощью исчезнет в фантастической части.
Шофер помахал платком, чтобы снова высморкаться, но вдруг что-то вспомнив, сунул платок в карман. Только уголок платка, словно ушко, высунулся наружу умненького послушать.
— Э, а не тот ли это Виктор Афанасьевич Пошапкин, который Временики Александровны законный супруг, чей папаша тут за стенкой живет, проф. Ахълижь?
— Тот, тот, — закивали отражения.
— Но Виктор Афанасьевич такой же картежник, как лещ — запевала.
— Ты глуп или притворяешься? — Отражения от возмущения отрыгнули. — Карты — иносказание. Отвод глаз. Фартук на стыдном месте. Мы тебе толкуем, что тут — борьба за власть, а не игры. Тут умеют дернуть пчелку за хоботок. Виктор Пошапкин...
Но шофер не дал отражениям растрещаться. После позора с Мархилахуридом самому желалось блеснуть умами:
— Он в Госкомслове работает. Зампред.
— Вот именно. Зампред, — перебивая друг друга, торопились высказаться зазеркальные люди. — Но этот зампред перешел дорогу Василиску Марцыпановичу, и тот сплел сплетню, как жена Пошапкина загуляла с сынком начальника Госкомслова Сергея Ивановича Антипушкина, — занесло отражения в назидательный тон. — Вчера жена Пошапкина и сынок Сергея Ивановича вошли друг с другом в детородную близость, а может, и не вошли. Может, всё это — сплетня, неопределенная форма бытия. Но это означает, что Ахълижева дочь опозорена, или должна быть опозорена. А иначе тебе, дурак, пришьют угон машины.
Шофер смутился и от волнения стал чесать руки.
— Я-то в чем виноват?
— Это огорчение устроится не без твоих, товарищ, усилий. С дружком твоим вы немедленно сочините про Временику Александровну гадость.
— Что-то вы... Жестко очень, — смутился шофер.
Он вытащил платок, сморкнулся и посмотрел на Маракиса: а?
— Пошли, уважаемый шофер, в комнату. У отражений — вечная игра и ни капли истины, — сказал Маракис.
— А ты всё понял, что тут было сказано? — недоумевал шофер.
— Всё, тово, товарищи, всё, до последнего.
Шофер удивленно хмыкнул и снова стал чесать руки.
— Ты, бублик, в Академии, небось, все мусорки прочитал. Тут простой человек — хрен поймешь, а поймешь — лучше б нос не совал — противно. Хотя... Большие мозги на Руси не редкость. У нас в каждой бабке — по Фейербаху, а мужик до стакана — доцент, а после — Ё-мое, академик.