Квартира Ковалевой состояла из одной комнаты. Не имелось в ней ни телевизора, ни дивана, ни стульев, ни шкафов лакированных, ни стеклянных дверок, ломающих свет для веселья глаз. Взгляд бросался на стены, срывался с обойной глади, отлетал к окну и втыкался в заоконную тучу. Ни письменный и никакой другой стол не вздымал здесь от пола плоскость. Кубическая пустота комнаты наслаждалась собственным совершенством, которое нарушал небольшой натюрморт: на полу лежала газета, а на ней треугольником — бутылка вина, ломоть хлеба и коляска колбасы. В стакане на подоконнике замер паук — дохлый, видать, или сильно напуган. Лишь в запертой кухне слабо мяукал кот и устало взревывал холодильник.
Отражения гавкнули из прихожей:
— Пейте из горла! Паук всю ночь не спал. Пусть отдыхает.
Оба покорились: сели на пол, стали пить и закусывать.
Вино было как вино, а колбасы и хлеба хватило, потому что Маракис мог совсем ничего не есть.
— Газетка-то, между прочим, сегодняшняя, — ткнув колбасиной в дату, заметил шофер.
— И что, тово, товарищи, гласит печать?
— Пишут, вот, про независимость да единство, — прочитал заголовок шофер.
Маракис поглядел в окно на простор страны, и, набравшись общественной озабоченности, то есть вообразив себя центральным органом всероссийского сознания, пробормотал:
— В стакане независимости — паук, а бутылка единства, хе-хе, пустая.
— Это к чему? — прицелился колбасиной шофер.
— Да, тово, товарищи, как гляну вокруг — одна печалит меня кручина: единство единственного — нашей бывшей большой страны. Стаканы расхватали, а бутылку не знаем куда девать. Сдать — некому, а выбросить — жалко.
— Не нес бы ты хрен-околесицу, — возмутился шофер. — Все не по тебе: то прихожая, то бутылка. Страна — не бутылка. Она на других вещах держится.
— На каких?
— Да вот — на каких?!
— Это не ответ, хе-хе.
— И вопрос — дыра. Нет такого ответа, чтобы заткнуть.
Маракис кивнул, соглашаясь, и отпил вина.
— Тово, товарищи, это фарс.
И, словно разбуженный словом, подскочил:
— А ведь факс нам нужно послать. Руки чешутся факс послать.
— Ты — про машину? Думаешь, в розыск объявят? Но никто не запрашивал.
— Неужели надеешься получить запрос? Хе-хе. Тоже мне, товарищи, пуп, чтобы за тобой запросы гнались. Мы — не ответ на запрос, мы донос пошлем. Когда трудно с единством — всюду ищут предателей и косяком доносы идут.
Маракис задумался и вдруг громко хлопнул себя по лбу.
— Вот и ответ, на каких вещах держатся госустройства. Донос — основа единства, обратная связь низов с верхами. Единство страны — в добровольном доносе, — отпустил очередную бессмертную фразу Маракис.
— Такова природа устоев, — согласился шофер. — Давай доноси. А то зря искать станут — бегать, людей гонять. Щелкани их факсом по фейсу, чтоб не возились.
В прихожей в это время заквохтали куры и слабенько прокукарекал петух.
Маракис вытащил приборчик, потыкал пальцем в экранчик, и прямой наводкой в папочку полковника Кали полетел факс-снаряд, который полторы главы назад не замедлил взорваться позором Временики Александровны перед глазами папаши-профессора.
Петух прокукарекал второй раз — покрепче.
— И весь твой факс? — спросил шофер.
Маракис осклабился и радостно потер ручки.
— Тово, товарищи! Вычитание произвел. Тебя и машину вычел из общества, чтобы нам спокойно гулять в московском пространстве.
— А донос?
— Так донос и есть вычитание. Донес — значит убрал с пути, устранил, выставил минус. Оно тут все написалось и послалось по всем математическим правилам. Такой яфон у меня хороший, хе-хе.
— Мда-а, — придавленный впечатлением, промычал шофер. — Ловкий ты, бублик. А говоришь — материализм, отражения... Философы их благородиям, понимаешь, не угодили... и сразу — швырь! — навозная куча на голову бедной дамы.
Маракис смотрел хитрецом.
— Верно рассуждаешь, хе-хе. Материалисты — народ практичный и приземленный — нередко призрачность в духовность возводят, подлог — в истину. И отсюда — такая мистика, хе-хе, религиям и не снилось.
В это время в прихожей запели петухом в третий раз. Теперь уже на два голоса и настойчиво.
— С чего бы они? — вытянул шофер шею.
— Дурачатся, хе-хе. Скучно им. Отражаться хотят, а отражать некого.
— Нет, — возразил шофер. — Они говорят: исполнились их слова. Подгорчили мы Пошапкину крепко. А профессора Ахълижа прямой наводкой отправили к бесу. Но ведь на факс обвинения всегда найдется факс оправдания. И минус на минус нам вывалит на тарелку плюс. Тогда — что?
Маракис отвернулся к окну, глянул на волны туч...
— Есть в твоих словах какая-то врака, но да пусть. Не успеет никто оправдаться. Сильные угрозы нависли. Грядет обрушение бытия.
Шофер нисколечко не испугался. Он даже, кажется, обрадовался тому, что услышал.
За окном послышался гром, словно шофер и Маракис противостали грозе небесной.