Пифагор не упрашивал море. Он его умолял. Но море на плач отвечало ревом, и молитву ветер швырял назад.
Каждая шестая через пятнадцать волн добегала до старика. Нельзя сказать: двадцать первая. Только — шестая через пятнадцать, поскольку пятнадцать и шесть чередовались особо и в один ряд построиться не могли.
Первая череда напоминала убийство. Нещадно хлеща шматками пены, слепцы-пастухи выгоняли быков, они спотыкались о камни и расшибались, а слепцов бросало через гряду, и, влипая всем прикладом в прибрежные лужи, они погибали, сбегая ручьями в море.
Во второй череде выгорбливались черные глыбы. В пяти валах нарастала мощь, и гора шестого вала выкусывала воздух бешеной пенной пастью, вытягивая к Пифагору шипящий язык с наносом слюны, камней и скомканных морских трав.
— О Гиппасе молю тебя, шестая волна.
Вал давился единственной губой, издыхая, и следом идущий скользил на нем, как на дряни.
«Кому я молюсь? — ворчал Пифагор. — Богу надо молиться, а я говорю с водой. Но если волны подвержены счету, если в их мимолетной телесности есть порядок, значит, мне видна воля бога, открываются письмена в божественном свитке».
Другие быки тоже подсекали догнавших, пока не являлся двенадцатый бык. Стремительным боевым броском он настигал одиннадцатого в момент его полной мощи, и оба взрывались пеной, брызгами, водяной пеленой, а в небо врезался подкровавленный радужный серп.
— О Гиппасе молю тебя, двенадцатый бык! Вынеси его на своей спине! О Гиппасе, море, тебя молю! Пощади его и меня! — проговаривал Пифагор, а сам думал:
«Каким образом божественность вырастает из хаоса? Не допускаю ли я ошибку: не кощунство ли это — умолять грязь в бычьем виде, в хаосе бури выискивать число — божественную всеобщность?»
Шестая волна швырнула на камень рыбу.
Старик принял ее рукой. Она хвостом разнимала пальцы, строгим глазом смотрела. В руке Пифагора, словно в руке ребенка, чешуя не скользила.
— Гиппаса, море, прошу у тебя живым.
Старик выпустил рыбу в волну, которая, подобно тысяче воинов, выбежала на берег, встала на миг, не зная, на кого нападать, и рухнула бесславно на камни.
«Не было ничего — пришла рыба. Ушла — опять ничего».
Пифагор замер, собирая ум в точку, чтобы, как иглой, проткнуть покров данности и проникнуть к божественному знанию.
«Счет начинается с пустоты, а не с единицы. Упорядочивание хаоса начинается пустотой. Является пустота, и от нее — счет. Между хаосом и числом — пустота. Не хаос — начало, не единица — начало. Начало числового ряда — отсутствие числа, нуль».
Он понял, что похитил божественное знание и внес в обыденность. Захотелось плясать, чтобы обтоптать новизну, до которой дошел, освоиться в ней, в хаос радости внести плясовой порядок. Но старику прилично молиться, а не плясать. Он с тихим удовольствием осознал, что пляс тоже начинается с нулевого покоя. Между хаосом чувств и порядком танца есть начало — покой, когда танцор замирает.
Водяные набеги замедлились. Волны косились назад, словно их окликали. Из воды выходил человек, выпутывался из ветра и солнечных ломких лучей. В грохоте моря послышалось:
— Кланяюсь тебе, великий Пифагор! Ты в числе увидел частичку бога. А я — Маракис, человек-нуль.
Спасшийся не ахал, не охал, никак не радовался спасению, словно вышел из моря поговорить. Пифагор протянул ему руку, помогая подняться на берег.
— Если ты нуль, значит нет в тебе бога.
— Да, хе-хе, — охотно согласился Маракис, — если бог — число, я безбожник.
Переступая с камня на камень, он выбрался из обрыва, стал обхлопывать бока, чтобы скорее слилась вода, и пробормотал в лад хлопкам.
— Нет числа — и боженьки нет.
Пифагор не мог понять, откуда этот Маракис взялся. По говору — здешний, из Кротона. А лицо не знакомо.
— Откуда ты, чужеземец? Я давно тут стою, но ни корабля, ни лодки...
Маракис махнул рукой, и с пальцев сорвались, сверкая на солнце, капли. Он заговорил, одолевая голосом грохот волн, похожий на рев толпы, и казалось, что он оратор, но в ораторстве этом не ощущалось никакого ораторства, — только шутовство и кривляние, обнулявшее смысл, вынимающее душу из речи.
— Да что мне корабль, хе-хе. Я — тырк, и вот он я между хаосом и числом. В человеческом бардаке я нуль-человек. В божественном ряду я нуль бога. А в ряду вещей, соответственно — отсутствие вещи. Во мне, значит, сходятся начала богов, людей и вещей. Боги же, как ты утверждаешь, с числами слиты наподобие денег.
— Не нужно равнять богов с непотребством. И смеяться над богами недопустимо, — строго сказал Пифагор. — Если нет в тебе числа — и человека в тебе не имеется.
Маракис принялся выжимать куски хламиды, и на камни падали струи, розоватые от закатного солнца. Он кривил лицо смехом, а шлепки струй дали этому смеху шутовской звук.
— По-твоему, человек — это выразимое числом количество бога, хе-хе?
— Ты сказал, — кивнул Пифагор и оглянулся на море. Оно теперь билось без прежней злости: отдав жало, змей смирился и, отползая, ворчал.
— Ты сказал, — повторил Пифагор и так посмотрел на Маракиса, словно примеривался, но и опасался сшибить его крепким словом. — Сколько божьего в себе носишь — на столько и человек.
Пифагор осознавал силу собственных слов и всегда соразмерял с собеседником — способен ли тот снести эту силу, но Маракис нисколечко не смутился. Он ежился, тер ладонь о ладонь и в сторону обращал лицо, как бы прятал.
— А чего?! Да я соглашусь. Человечек минус человечек — и боженьки нет, — остренько захихикал, и глазки кольнули, как шильца. — Торговлишка с небесами, хе-хе, распродажа горнего. Вот я и появляюсь в местах, где совершается торжественный акт вычитания человека из культурной, политической и хозяйственной жизни. Где происходит отъем божественной части, как ты выражаешься. Где лишается небесной конечности человек, той ручонки, за которую боженька тащит человечка на небеса. Отъем до нуля. До меня. До последней сути. До идеи-эйдоса. До формы без содержания. Простенько, хе-хе, простенько. А в ум не вместишь. Маловаты умы для громады правды.
Он попрыгал на одной ноге и вытряс из уха воду.
— Холодно здесь, на ветру.
— Поднимемся на скалу, — предложил Пифагор. — Там костер.
Они стали подниматься по крутой тропке, цепляясь за кусты, корни, камни и подавая друг другу руки.