Солнце ушло уже от земли. Стремительно летели на землю звезды. Но долго им еще было лететь. И море бросалось на камни, как вечность на звезды, как ветер на человека.
«И у вечности своя шестая волна, — тихо думал Пифагор. — Время тоже волнообразно. Высоко оно может вознести на гребне своей волны».
— Гармония открыта царю. Не рабу! — сказал Пифагор.
И тут, обращаясь к рабу, заговорил-засуетился Маракис.
— Дело разве в том, что нет общей меры у стороны и диагонали? Хе-хе! Да на истину всем плевать! По силам ли человеку такая премудрость? Дело в том, чтобы верить, на пупе чтобы перед мерой ползти! Пифагор к счастливому будущему вздумал народишко приволочь. Потому и мысль его — царская, а не рабская. Царская мысль — орел. Рабская — пень трухлявый, правда ради правды, хе-хе!
Огонь метался, словно оторваться хотел от развала сучьев, взлететь, но куски огня немедленно погибали, едва оторвавшись от уродливых головешек.
— Забыть ли горе твое, Пифагор, когда ты отчаялся найти общую меру стороны и диагонали? — проговорил раб, не глядя на Маракиса, будто его и не было. — Я помню. Я всему свидетель. Ты переступил через себя, а Гиппас не смог.
— Как же, через себя не переступивши, счастья общего добиваться, хе-хе!? — егозил Маракис.
— Над собой — насилие, над Гиппасом — насилие, — кричал раб.
— А над народом насилие не удалось! — орал Маракис. — Гиппас подгадил. Жизнью своей, можно сказать, спас человечество от пифагорова счастья.