А вот что происходило с Улитой Васильевной, когда ее выгнали из Института физических свойств исторического процесса, и на что намекал пиковый философ Дулов, обозначая деяния мамаши Маракиса незавершенным словом «забля...».
Понятно, что Улита Васильевна рассердилась. Сажала проклятия с частотой отбойного молотка. Даже Гроб Мартьяныч — навстречу шел, — еще издали глядя, взял дамочку на заметку, хоть и некогда было рот разевать: одной рукой сощёлкивал с себя птичий кал, а другой отмахивался от птиц, которые слетались к нему со всех проводов и веток.
У Улиты Васильевны темнели от злости глаза, губы тряслись, глохли уши. Несуразно-страшные страсти съёживали нутро: хоть белый свет порви на черные тряпки!
Сидела в ИФСИП-е под дверью, ждала-поджидала мужа-поганца, пялила глаза на суету-вахтера. А тот, как на сцене, изображал перед дамой занятость: бумажки перебирал, выписки делал из толстой книги, а потом расстелил лист ватмана и, сверяясь с выписками, долго рисовал красной и синей тушью кривую частоты своих телефонных переговоров по всем дням недели.
Вдруг — звонок. Вахтер трубку снял, и, как он эту трубку ни зажимал, всю прихожую обзвучал мерзкий голос: «У полковника Кали делов: от яиц по горло. На проходную к жене не потащится, хоть всю жизнь она там шишигой торчи. Так что гони ее к лешему прочь, пускай не ждет, пускай домой чапает быстрым шагом».
Гневная пена полетела с губ от такого звонка, и Улита Васильевна приказала гласом императрицы:
— Пусть этот дутый полковник на мобильный мне позвонит!
Озадаченный старикан-вахтер почесался, изобразив укоряющее недоумение.
— Никто не мешает. Пусть позвонит. Только кто ж подскажет, чтоб позвонил?
— Ты скажи.
— Полковнику? Вы, дочка, подставить меня хотите. Он теперь в такой силе: пнет — всю Петровку до Страстного задом прочешешь.
— Да так ли он высоко, чтобы дергаться?
— В историю вошел, — сказал вахтер, возведя глаза. — Личность он теперь историческая. Тут ИФСИП, дорогуша. Физических свойств исторического процесса, понимаешь ли, институт. А он полковник.
Улита Васильевна цапнула свой мобильник, кнопки стала нажимать, но абонент — объявлено — недоступен.
— Полковники на мобилу не принимают, — сказал вахтер. — Можете выбросить телефончик. Это как патриарху звонить или Господу Богу.
У Улиты Васильевны все в душе вздыбилось, а в глазах блеснули стальные кнопочки слез, заметив которые старикан сжалился и немедленно связал дамочку со своим начальством. Но какое его начальство! Старший вахтер, вахтер-майор. У всей этой братии — уборщиц, гардеробщиц, сторожей и дворников — не болваны в начальниках не бывают. И этот дурень так успокоил — как лопатой огрел:
— Не волнуйтесь! За полковником приглядит Зоя Силовна.
— Какая Силовна?
— Зоя.
— Ясно, что — Зоя. Но Зоя Силовна — разве должность?
Начальник вахтеров стал многозначительно перхать, и когда среди перханья, как деньга на поднос, брякнуло слово «буфетчица», вмиг уяснилось, что за ягода Зоя Силовна. Всё ошеломительное приключение Кали прокрутилось перед Улитой Васильевной крупным планом: как раздевали бедного бюрократа, как он жадной лапой под юбку лез, словно пьяный — в торт, как эта Зоя вываливала из лифчика грудь с бурой пипкой..., в общем, весь без утайки гнусный порнушный клип.
— Пусти меня к нему в кабинет, — попросила вахтера. — Денег дам — пропусти!
При слове «деньги» старикашка взбросил в возмущении руки и опрокинул коробку с тушью. Красно-сине-черная лужа хлынула на ватман, залила кривую звонков и яркой струйкой прыгнула на брючину вахтера, обозначив длинный цветной галун.
— Пошла вон, жареная ты утка! — завизжал старик юным голосом — так сильно взбесился. — За подкуп сажают.
— Совок ты вонючий, — ответила на «утку» Улита Васильевна. — Дурак-пережиток. Нет у нас в истории немздоимных лет. Всегда брали, и сейчас — только дай.
Но вахтер не проникся извечной правдой. Так разорался: пришлось бежать, пока милицию не позвал.
Улита Васильевна топала по Петровке, не видя улицы, не слыша машин. То ли дождь со щёк, то ли слезы... Люди отпрыгивали — столь мощный летел с языка Шекспир. Лик патриотки-мстительницы, похожий на ледокол, крушил во льдах витрин отражения мира.
И тут навстречу, окруженный птицами, Боб Мартьяныч. Из-за птиц он показался Улите Васильевне святым со страницы церковной книжки. Оглянулся этот святой и, явно сочувствуя, осудил.
— Больно лаетесь вы, а тут, между прочим, туристический центр Москвы. А?
Говорил, а сам от пернатых отмахивался — с рукава на стену срывался кал. Разбросав крылья, словно пытаясь обнять старика, птицы падали на него вперед гузками, но малым крылышком не обнять, не взять человека, и они взмывали вверх, упустив на дедушку капельку кала. Большой, видать, старичок этот Богу угодник. Светлый такой беспомощный ангелок.
Перекрестилась Улита Васильевна и отвесила поясной поклон. Пернатые тут же шарахнулись от креста и исчезли, словно Улита Васильевна замахнулась паяльной лампой.
— Уф, — повеселел дядечка, сбросив с лысины желтого червячка-какашку. — Вот спасибо — избавили! В поликлинику из-за них меня не пустили, а я и не догадался перекреститься.
— И я из поликлиники шла.
— Заболели чем?
— Гадюка Зора Филимоновна мужа лечила, сволочь.
— Это вы про жену Василиска Марцыпановича — так хлестко?
— Вот именно. Про жену Василиска Марцыпановича, — злорадно кивнула Улита Васильевна. — Скоро все от нее заплачем.
Святой угодник отступил на шаг, чтобы лучше разглядеть отчаянную женщину, и вцепился взглядом в глаза:
— Мне нужно с вами непременно поговорить. Боб Мартьяныч меня зовут. Гробов — фамилия.
— А я — Улита Васильевна по фамилии Каля.
— Вот и славно. Вот и познакомились, — залопотал старичок, отцепляясь от глаз и радуясь, словно получил подарок. — А с Анфисой Николаевной вы, случаем, не знакомы? Которая книжки сумками носит. Кривая бабушка Анфиса. Офеня такая. Не ждала ее Зора Филимоновна?
— Этого я вам сказать не могу, потому что никакой кривой Анфисы не знаю. У мужа уши обвисли, как у дворняги, вот мы и подались на лечение. Может, эта змея и кривых лечит. Но главное... — Улита Васильевна огляделась, — ...там — заговор. Против Категория Ильича народец кучкуется.
Боб Мартьяныча эти слова чуть с ног не свалили. Но он не отступил подальше от Улиты Васильевны, а, наоборот, вплотную приблизился.
— Так ведь и Анфиса Николаевна в поликлинику подалась. Но с чего такая нелепица? Заговор имею в виду.
— Это правда, а не нелепица, — опустила Улита Васильевна голову, выдавив подбородком зоб. — Мужа-то она вербовала. Внаглую вербовала. И за-вер-бо-ва-ла. Ударился в блуд и попал в беду. Меня бросил. В ИФСИП вошел, а оттуда не вышел.
Улита Васильевна хотела помянуть Зою Силовну, но Боб Мартьяныч поднял руку, показал: стоп. Он поджал губы и помотал головой, пытаясь войти в проблему. Ясности ему не хватало. Что-то тут не сходилось.
— С сумкой вбежала и сразу — вербовать? Как же бабка Анфиса могла вербовать?
— Да не Анфиса. Не знаю я никакую Анфису. Зора Филимоновна вербовала.
— А Анфиса, соответственно, у Зоры Филимоновны пряталась?
— Эта стерва кого хошь спрячет. У нее халаты рукав подают прощаться. У нее люди — в дверь, а в окно — вороны в очереди стоят. Сильная колдунья. Только крестом брать.
— Ах так!
Вот теперь у Боб Мартьяныча все ладненько одно к одному приставилось, задачки решились, и сокровенные тайны, как шлюшки в баньке, голенькие, выстроились в рядок: птичий кал, оккультистка Зора Филимоновна, кривая бабушка Анфиса с запрещенными книжками и теперь вот Каля. И все это к Василиску Марцыпановичу ведет. В управляющий стан страны. К заговорщикам.
Представив, куда дотянулись его цепкие лапки, Боб Мартьяныч ощутил в груди мраморный ледок-холодок могильного камня.
— Кем же работал ваш муженек?
— Мой муж — большой человек. Профессиональный бюрократ. Важный колесико-винтик государственного устройства, — доложила Улита Васильевна. — Василиск Марцыпанович Бобоссия-Пустырник, слышно, набирает себе контингент. Берут несчастных, которым деваться некуда: у одного рожа кривая, у другого уши висят, у третьего язык велик — выпадает, как у собаки, — сходу соврала Улита Васильевна, — Зора их лечит, и вот вам — злодеи. Личный долг оплачивают предательством общественных интересов.
Боб Мартьяныч Гробов, или Гроб Мартьяныч Бобов насупился, напустил на лицо серьез.
— Придется вам пройти со мной в Управнар.
— Так вы из Управнара? — обрадовалась Улита Васильевна. — А я думала — вы из церкви. Душа-то в церковь тянула, а ноги ведут в Управнар.
Оживленно беседуя, прибежали они в учреждение. Быстренько одолев режимно-пропускную систему, Боб Мартьяныч привел Улиту Васильевну в кабинет, усадил за стол, дал бумаги и попросил подробненько описать лечение Кали. Сам же он вытащил свежую рубашку из шкафа и пошел в туалет умываться. Но, умывшись, не сразу вернулся к себе. Он зашел к товарищу посоветоваться, и товарищем этим оказался тот самый информированный товарищ, который только что беседовал с профессором Ахълижем.
Услышав про Василиска Марцыпановича, товарищ одеревенел, словно хватанул стакан спирту. Боб Мартьяныча даже испуг пробрал: не с сердцем ли что? Осторожным пальчиком ткнул в плечо.
— Что посоветуешь-то?
Товарищ вздохнул и, дернув щекой, вышел из деревянности.
— Мы кому подчиняемся?
— Категорию Ильичу Громгремело.
— Вот и доведи до сведения Категория Ильича Громгремело.
— Как? — Боб Мартьяныч пальцем ткнул в потолок, как в тупик.
— Чего пальцем-то размахался? Порядка не знаешь?
— Так ведь дело тайное. Доложишь начальству — разгласишь. А то и перехватят, сами займутся таким выгодным делом. Тут серьезным повышением пахнет. Представляешь, где мы окажемся, если свалим Василиска Марцыпаныча?
При этих словах товарищ задумался и снова стал впадать в деревянное бесчувствие, но удержался и, посмотрев в потолок, буркнул:
— Можешь оказаться далеко, а не высоко, как предполагаешь.
Он прищурил глаз, словно прицелился.
— А вообще, знаешь что? Нужно через Фелицату Озаревну попробовать, через жену Категория Ильича. Она баба ушлая и добрая. А если ошибка — отговоримся легко. Мол, мы неофициально обратились. Проверка на уровне бабьих слухов. Бдительность проявили. А бдительность не наказуема, но похвальна.
— Удачная мысль, — обрадовался Боб Мартьяныч. — Берешь на себя?
— Да сейчас же и позвоню.
Товарищ достал из кармана телефон, набрал номер, и в двух словах сообщил суть дела.
— Простите, Фелицата Озаревна, что давно не звонил. Есть сигнал. Подозрение на заговор. Во главе — Василиск Марцыпанович с супругой. ... Серьезное подозрение. ... Вот решаем сейчас, что предпринять. ... Фелицата Озаревна, вы — гений.
Товарищ убрал телефон в карман.
— Эта баба свой хлеб ест не даром. Все знает. Мол, так задумано. И, в свою очередь, хочет использовать нас.
Товарищ встал, приблизился к уху Боб Мартьяныча и пролепетал:
— Это дело нужно довести до сведения Сергея Ивановича, председателя Госкомслова.
— Зачем? — удивился Боб Мартьяныч.
— В системе власти Сергей Иванович — противовес Василиска Марцыпановича. Неужели не ясно? Они друг друга нейтрализуют.
— Ну и?
— До чего ж ты тупой, Бобушка! — всплеснул руками товарищ и визгнул в шепоте. — Меня деревянным видишь, спирт, мол, глушу, а сам — как пень. Сегодня валят Сергея Ивановича, а не Василиска Марцыпановича. Усёк?
Боб Мартьяныч вылупил глаза, оттопырил губу и заговорил в рифму:
— Господа в раю играют — нас вороны обси...
Докончить рифму товарищ не дал. Перестал шептать, пустил полный голос.
— Пошли-ка ты к Сергею Ивановичу тетерю эту, Улиту Васильевну. Она — его подчиненная. Все толковенько объяснит. И про то, что в Управнар сообщила, тоже пусть не скрывает, скажет. Сергей Иванович начнет действовать и сядет в калошу. Василиск Марцыпанович непременно завалит зверя.
— Во-во. Мы — только дерьмо смывай с лысины. Подставляться да мыться, — ворчал Боб Мартьяныч.
Ему стало жалко себя, а заодно и Улиту Васильевну, которая тоже заглотала крючок и теперь пойдет куда потянут. Он вздохнул глубоко, чтобы вместе с выдохом вытолкать из души тяжкую горечь, и отправился в буфет купить шоколадку.
Улита Васильевна скучать уже начала. Донос лежал на столе готовенький. Боб Мартьяныч прочитал и умилился: как все складно, лаконично и образно.
— Вам бы стихи писать, дорогая Улита Васильевна, — выразил Боб Мартьяныч симпатию и одной фразой представился, обрисовал свою жизненную ситуацию: — Я, между прочим, так занят на службе — деньги платят, а тратить некогда — жены-то нет.
Улита Васильевна посмотрела на него с интересом, в должностном лице попыталась увидеть мужчину, употребимого для житейских целей. И стариковский вид Боб Мартьяныча показался следствием уверенной в себе притягательной зрелости.
— Я тут шоколадку купил, чтобы закусить коньячок. Не выпить ли нам коньячку, дорогая Улита Васильевна, а?
— Вообще-то не пью никогда, — улыбнулась Улита Васильевна. — Но для хорошего знакомства капельку можно.
— Ну и славненько, ну и славненько, — засуетился Боб Мартьяныч Гробов. — Меня ведь и Гроб Мартьянычем Бобовым иногда зовут, — болтал он, чтоб не молчать перед дамой, чтобы длить-продолжать завлекающий разговор. — Так и этак меня величают, а я отзываюсь на оба имени без обид.
Улита Васильевна, в свою очередь, отвечала, что имя почти ничего не значит, что многие люди носили ужасные имена, но это не мешало иметь добрейший характер, богатые знания, широкую душу и прочее всё — великое, широкое и богатое. Она говорила, а Боб Мартьяныч хлопотал: хрустальные рюмочки из шкафчика доставал, чистое полотенчико тянул из пакетика, а потом эти рюмочки до совершенной чистоты протирал. Она восхищенно смотрела, как ловко он управляется с тарелочкой и серебряным подносцем, как бутылку достал из бара и с горлышка устранил наклейки и пробочку. А когда он, обернув бутылку салфеткой, разливал коньяк, крутолобая лысина Боб Мартьяныча и вдохновенное лицо, подсвеченное лучиком с хрусталя, очаровали ее окончательно.
Коньячок под шоколадку пошел хорошо, но Улита Васильевна не злоупотребила напитком. Выпила в дамскую меру — до рдения щек — и позволила Боб Мартьянычу погладить руку. Даже тиснула в ответ его пальчик — намекнула, что путь к ее интимностям супружеской обязанностью заставлен не слишком. Глядя, как ухаживает за ней Боб Мартьяныч и принимая его ухаживания, Улита Васильевна ощущала сладкую месть: «Вот тебе, Каля! Ты меня — Зоей Силовной, я тебя — Боб Мартьянычем».
— И что же вы теперь собираетесь делать? — спросил ухажер с замиранием в голосе.
Ей показалось, что голос добрался до полости страсти и свободно гуляет там, ощутимый, словно рука.
Улита Васильевна расплылась душой и лицом.
— Вы имеете в виду, не собираюсь ли я пригласить вас на чай?
— Чай — обязательно. Обожаю чай, — в голосе Боб Мартьяныча ощутился сахар. Но тут же и уколола острая сахарная крупинка: — Чаи, будет время, еще погоняем, а в данный момент меня интересует момент заговора.
Улита Васильевна про заговор и забыла. Расслабилась слишком, растеклась по поверхности жизни и утратила глубину.
— А что нужно делать? Я же все сообщила и даже, вот, написала. А меры должны принимать вы. Ваша очередь.
Боб Мартьяныч поднял рюмочку с коньяком, на свет ее посмотрел, а потом на Улиту Васильевну — сквозь коньяк.
— Полагаю, про это дело обязательно нужно вашему вышестоящему доложить.
— Вам так кажется?
— Я почему-то уверен.
— Начальнику отдела или управления? — спросила Улита Васильевна строго.
Боб Мартьяныч поставил рюмку на стол, потянулся к шоколадке, и под звук фольги — шорох в шорох — прошуршал голосок:
— Я думаю, нужно все рассказать прямо Сергею Ивановичу. Он так, в кавычках, любит Василиска Марцыпановича, что... Ему и карты в руки. Загонит вашу Зору Филимоновну вместе с муженьком за можай, и мы отвоюем вместе с вами нашего бюрократа. Ведь о бюрократе, собственно, речь. С кем он — с тем и сила страны.
Боб Мартьяныч смотрел хитро. В слове его слышался гул обобщения, когда не момент помянут, но время. Однако Улита Васильевна не восхитилась. Она вжала подбородок в горло, сотворив жуткий зоб. Ей расхотелось напускать на себя обаяние. Она бы даже сделалась вдруг противной, способной не только нагрубить, но и выругаться.
— С чего бы Сергей Иванович мне поверил?
— А вы не скрывайте, что в Управнаре всё знают, что тут вы нашли поддержку. Скажите, что считали нужным все ему сообщить как раз после посещения Управнара. Ваша откровенность придется Сергею Ивановичу по душе, будьте уверены. Да он и позвонит нам, проверит. А вас отблагодарит непременно.
Такая деловитость вдруг обнаружилась в Боб Мартьяныче, что Улита Васильевна непрочь бы и коньячку плеснуть в эту рожу. И лысину окатить дорогим напитком, словно мочой.
«Деньги ему, бобылю, тратить не с кем. Расположил дурочку и делишки обтяпывает. Деловой».
Боб Мартьяныч — не лыком шит — вмиг унюхал, что дамочка скисла, обида в ней зреет, а обиды у дам победительней разума. Он отодвинул рюмку и шоколад, чтобы ненароком не смахнуть со стола, неспешно поднялся, подошел к Улите Васильевне сзади и тронул губами ушко.
Улита Васильевна вздрогнула и расплескала коньяк. Улита Васильевна охнула на длинном выдохе и, дернув подбородок, убрала к черту зоб. Она подалась к губам Боб Мартьяныча, чтобы не кончалось ласкание. Улита Васильевна вдруг осознала, что смолоду ждала этих губ, пусть лукавы они и случайны, но тут — мужик, а не кальсонное место. Тут бабу подай, а не клеточку общества.
Улита Васильевна подняла лицо и попала губами в губы. Перебирая ногами, Боб Мартьяныч сделал вокруг поцелуя циркульный полукруг, встал напротив, упершись руками в груди, и она почувствовала — колени его дрожат.
— Диван..., — скользнуло меж губами неясно кем сказанное словцо.
Неким чудом их перенесло на диван, рюмка Улиты Васильевны откатилась по ковру, сверкая боками, и началось прекрасное действо счастья, по сравнению с которым всё преходяще — семьи, общества и его величество Управнар.