Вместе с Ковалевой в комнате очутился шкаф, диван, стол и стулья, а из кухни выплыл зеленоглазый котяра — непременный любимец ревнителей темных сил. Он проделал вокруг ног хозяйки знак бесконечности и удалился в угол следить за людской возней, и, когда за окном сгущался под тучей мрак, в углу зноился зеленый жар.
Неожиданно, будто кисть намахала, в стене оказался дверной проем, распахнувший сокровенности дамской спальни, где на смятой постели, словно девки вповалку, лежали разноцветные платья, а на полу грудилась пестрая горка перепутанных в страстных объятиях кофточек, рубашечек, трусиков, и ротики бюстгальтеров вопрошали о парной плоти. На всю эту сокровенность шофер и Маракис загляделись, как школьники под юбку училки, что очень не понравилось Ковалевой. Она цыкнула, дверь сама себя затворила и на ее месте простерся красный ковер, похожий на пожарный щит, с угла на угол перечеркнутый символом блуда нечистых сил — лохматой метлой на палке.
Правда, гостей финты Ковалевой ни капельки не смутили. Подражая шакальщику фокуснику, Маракис вздернул рукава и показал публике руки, а потом заложил их за спину и извлек букет белых роз.
— В былые времена, на рассвете жизни, мы с вами, может быть, и встречались, — преклонив колено, заявил Маракис и вручил цветы Ковалевой.
— Знамо дело — встречались, — ответила Ковалева, — а иначе зачем бы мне таскаться нынче на край Москвы? Ну да то дело молодое и прочно забытое, и чего не бывает в мире соблазнов!
Она приняла букет, хохотнула и, отделив один цветок, ловко слепила из него вазу: в нижней части зеленую с чувственно вытянутыми шипами, а верхняя представила бурное лепестковое обнажение розы.
Маракис приложился к вазе губами, вобрал ее сладкий выдох, а потом дохнул туда сам. Ваза стыдливо ахнула — не сдержалась — и по самый край напрудила воды.
Шофер тоже решил показать таланты. Пока Ковалева устраивала цветы на столе, он забрался на стул и давай декламировать:
— О как прекрасна роза юга! Люби меня, моя подруга!
А дальше посыпались рифмы разной удачности: подпруга, супруга, вьюга, Виктор Гюго, бандюга, министерство путей сообщения и Воркута, а смысл уходил в бесконечность.
Слушать стихи никому не хотелось, и Ковалева с Маракисом стащили поэта со стула, ухватив за штаны.
— Праздник, дорогой шофер, не в том, чтобы хрен слушать, а чтобы под хренком кой-чего откушать, — заявила хозяйка. — Не накрыть ли нам стол?
И раскрутилось спорое дело. Тарелки лунами катились из кухни прямо по воздуху. Отклячив попки, семенили ножками вилки. Ножи, словно рыбки, проныривали пространство, а рюмки проплывали мыльными пузырями и вздрагивали, отражая боками всполохи заоконных молний. Маракис и Ковалева один перед одним принялись валить на стол яства, которые вышмыгивали из соседских духовок и холодильников и кратчайшим путем сквозь стену влетали в жилье Ковалевой.
Стуком в стену был позван гость. Пришел белый, как сметана, дедушка Иона и принес карпа, и все сразу поняли, что дедушку зовут Иона Карпыч. Увидев, что ему несказанно рады, Иона Карпыч тоже несказанно обрадовался и сразу же убежал, потирая руки. И мига не прошло, как он явился с бункер-коробкой. Из нее выкатил торт в виде танка, способный стрелять цукатами. Дедушка нацелил танковую пушку на розы, мол, долбанем по зеленке — укрывищу террористок секса, и огляделся: многих ли он тут напугал началом военных действий. Но, увидев, что пугать некого, что женщин тут — одна Ковалева, забыл про танк и густо пожаловался:
— Бабца маловато.
— Без бабца, без бабца! — закричал шофер.
Ковалева же все поняла на свой эзотерический лад, и, двинув повелительно пальчиком, приказала:
— Чтоб не смутительно, — спрячь похоть в стакан!
Иона Карпыч послушно наполнил воображаемый стакан воображаемой водкой и поставил на подоконник.
И тут все заметили, что дрёма-паук исчез.
Сообразительный Маракис сразу догадался, в чем дело.
— Так это вы, дражайший Иона Карпыч, прикидывались пауком?
— Я, дорогой Маракис, — радостно кивал белой головой Иона Карпыч.
— Ах как вы ловко прикидывались!
— Я на вас чуть ни сел, — сказал шофер, который не был колдуном, но выглядел таким проходимцем, что казался колдуном.
— Сиденье из меня никудышное, дорогой шофер, да и накладное, нужно сказать, это помещение зада. — Иона Карпыч звонко шлепнул шофера ниже спины. — Я тут домашнее животное. В некотором роде компьютер домашний. Тюрьма идей. Запоминать чтобы и подсказывать. А вы кто такой, дорогой шофер? Я ведь видел вас только изредка и случайно, когда вы привозили-увозили профессора Ахълижа, нашего пимена.
Шофер аж зарделся от радости, что интересен оказался столь почтенному дядечке.
— Так я ж теперь при нуле — процесс вычитания.
— Что же за процесс такой дивный, если получился такой кругаля-молодец? — поинтересовался Иона Карпыч.
Шофер посмотрел на Маракиса: всё ли мне говорить? И Маракис кивнул: мы же среди своих — что за тайны!
— Дак сегодня мужик подошел к палатке пива глотнуть, а одному господину газета понадобилась, без которых приличные люди, как бабки без очков, хрен что видят. Выбрался господин из машины, купил газету, а мужик в это время банку открыл, и пиво — фонтаном по фотографиям вышестоящих особ. Вот и сцепились в конфликте лицом к лицу: низы не хотят извиниться, а верхи не могут простить. Революция! Сплошная спина кругом, вид с неприличной стороны — сзади. Вот какой процесс.
Маракис так дернулся, будто в кармане вспыхнул коробок спичек.
— Ты чего, тово, товарищи, врешь?
— Че слово, не вру! — с кулаком на сердце поклялся шофер. — А иначе откуда же тебе взяться? Ты — нуль, а я — процесс вычитания.
— Но у киоска, тово, товарищи, драки не было.
— Драки не было, а конфликт имел место. Ты, милый нуль, там выкатился только потому, что случился конфликт. И случается. И будет случаться. Устойчивый такой основополагающий конфликт нашего общества — низоверхий бой. Его предотвращает учреждение Управнар, а тебе положено приходить после драки, поскольку ты не причина, а следствие вычитаний. Так сказать, результат.
— Выходит, я прихожу лишь в случае оплошности Управнара? — удивился Маракис.
— Ты, как и Герцен-товарищ, там, где былое и думы, а в глупой современности — тут я да Иона Карпыч, — с удовольствием хозяйничал разговором шофер. — Ибо вся моя родословная — не древо, не куст, — однолетняя трава наших дней, животрепещущий мордобой, плоть времени без всяких тяжелых дум, ведь я — всего лишь банальный результат высоких надоев материнского молока.
Пытаясь разобраться в этом шутовском трепе Иона Карпыч сморщился, и шофер тут же перебросил разговор на него.
— А вот дед Иона — истинное дитя великорусской духовности, которое сильно обогатит нас, если раскроет залежи своей родословной.
Старик вздернул розовый носик, и белые волосы мотнулись вокруг головы.
— Доброй хозяюшкой оказался пригрет. — С ласковой благодарностью он глянул на Ковалеву. — А ведь бродяжничал уже, пресмыкался в великом городе, в подъездах ночевал, где гадостью пахнет. Опустился.
— Не к месту жалобы, Иона! — остановила старика Ковалева.
Она расставила стулья вокруг стола и принялась усаживать гостей.
— Пожалуйте, Маракис, и вы, уважаемый шофер, по правой руке, пожалуйте! Усаживайся, Иона! Чего волосьями трясешь?
Шофер бросился открывать бутылки, Иона Карпыч принялся карпа резать, а потом посмотрел на кота и положил перед ним хвост и голову на тарелке.
Кот обнюхал голову карпа, покосился на голову старика, как будто сравнил, но уважил седины — снисходительно лизнул рыбий хвост.
Выпито было, наконец, и закушено, и снова выпито за встречу и за здоровье.
И тут шофер отпихнул стаканчик, налил всклень фужер и, крикнув: «Следующая остановка — Крутые кипятки», выпил двумя глотками и гакнул: а мать бы их так — приличия!
— Кто-то, видать, желает нарезаться, — строго заметила Ковалева.
Иона Карпыч удивленно приподнял плечико и отвернулся к коту, который смотрел на рыбью голову, распространяя вокруг собственной персоны обиду: зачем голова на блюде? Если — кот, то можно и обижать намеками?
Иона Карпыч отвел глаза от кота и обратился к Маракису.
— А вы, значит, получается, — нуль?
— Так получается, хе-хе, — ответил Маракис.
— А велик ли вы нуль? — слегка робея, полюбопытствовал Иона Карпыч. — Я имею в виду: осознаете ли вы возможности свои в этом качестве? То есть, велика ли власть ваша среди людей?
— Не выхожу за пределы погрешности человеческой, — ответил Маракис почти с той же значительностью, с какой ранее в этот день проговаривал зашибцы. И, чтобы снять напряжение торжественности, добавил: — Хе-хе.
— Не хе-хе, а ху-ху, — вмешался шофер. — В приличных обществах — идеалы, а у нас нуль подставляется для отсчета.
Никто ему не ответил. Все старались не смотреть на шофера. Даже взглядом с ним встретиться опасались, и разговор прервался, пока Маракис не обратился к Ковалевой с вопросом:
— Какова тут, на Москве, ситуация? Я ведь с Востока только что. Знаете.
Ковалева улыбнулась и взбросила руки, показывая, что она, хоть и хозяйка, но в этих делах не авторитет.
— Все вопросы — к Ионе Карпычу. Иона Карпыч — наш мозг. Сам профессор Ахълижь его советом не брезгует по соседству. Основополагающие идеи подает Иона Карпыч.
Старик сиял голубыми глазами.
— А какой Восток вы почтили своим присутствием, — подпустил он бархатного баску. — Ближний или Дальний?
— С Дальнего через Средний и Ближний прошел, — отвечал Маракис.
— Интересно было? — спросил шофер.
— Тово, товарищи, я ж без задержечки! Какой в пути интерес?
Приметив, что за фужер его осудили, шофер ахнул рюмочку и стрельнул себе в рот цукат из танка.
— Напрасно ты, бублик, с таким пренебрежением отзываешься о пути. — Шофер вынул изо рта цукат, оглядел его, покрутив в пальцах, и снова забросил в рот. — Я, например, всю жизнь в дороге. Не еду, значит, не живу. И живу, пока еду. Сел когда-то в машину большой человек — майор, а теперь до нуля докатился.
Шофер поднял руку, чтобы наложить на себя крестное знамение, поискал глазами икону, но, наткнувшись вместо нее на кота, перекрестился на тучу, которая проползала мимо окна, поплевывая молниями на город.
— Пространство и время, понимаешь! Все говорят, а понятия нет. Про это меня спроси: про пространство и время, и про бензин. Одного физика я возил известного. Говорю: про бензин почему не пишете? Всё — ракета да скорость света. А что — скорость? Канистра бензину, и больше ничего. Да. Он, только, физик, почесывался.
Ковалева вилкой постучала по рюмке.
— Не отвлекайте, пожалуйста, дорогой шофер! Тут спрошено, каковы на Москве новости?
Шофер снова выпил и снова стрельнул в рот цукат из танка.
— Я и говорю: бензина — залейся, а ездим — еле тащимся. Милиция на каждом углу. Бдит очень. Никакого движения. Светофоры, светофоры... да пробки.
Ковалева отодвинула от шофера торт.
— Ты, милый, в ветчинку загляни. Цукат — не закуска. Вот шейка, вот рыбец. Есть, чем заняться. Давай, Иона, говори, друг любезный!
Иона Карпыч благодарно кивнул.
— Товарищ шофер в некотором роде прав. Движения в столице у нас маловато. На дорогах — пробки, в банках — денежные заторы, производство еле шевелится. Вопрос недвижимости часто единственный интерес движения. А от этого вся столица может оказаться у страны в недвижимости. Вы меня понимаете?
Маракис промямлил нечто похожее на слово «туманно», а шофер заявил:
— Понимаем. Чего не понять? Пробку не вышибишь — не польется.
— Да ешь ты, — прервала Ковалева.
— С набитым ртом какой разговор? — возмутился шофер.
— Он толково говорит, — защитил шофера Иона Карпыч. — Говорите, не смущайтесь!
Но шофер отмахнулся от беловолосого дедушки. Видно, пришла пора захмелеть, и мысль побрела другими путями. Он подозвал кота и приказал принести маракисовы туфли.
— Обуть надо паломничка. Хоть и Дальний Восток, но не японец, чтоб — босиком.
Тут же забыв о рыбе, кот — хвост трубой — побежал в прихожую. Всем стало весело, когда он, приподняв, словно котенка, приволок и приставил правую туфлю к правой ноге Маракиса, а потом, ободренный всеобщей веселостью, радостно притащил левую и приставил к левой ноге, за что немедленно получил от шофера полтарелки рыбца.
— Какой умный кот! — восхитился Маракис.
— Сервильность часто принимают за ум, — заявил шофер и пересел на пол. — Закусывай, брат-котяра, а я тебе подмогну.
Довольная, что пьяница убрался из-за стола, Ковалева кивнула Ионе Карпычу: продолжай!
— Ваш приход, дорогой Маракис, исторически обусловлен. — Голос Ионы Карпыча то и дело отзывался гулом, переменяясь в глас. — Родители-то ваши — крепкая ячейка общества, но и та в упадок пришла. Нулю начала равняться из-за взаимовычитания жены и мужа — супружеских единиц.
— Виделись мы сегодня, — поделилась Ковалева. — К Зоре Филимоновне лечиться пришли, а я с ними возьми да погавкайся. Стара стала. Притупился взгляд, зуб и разум.
— Не смешите, хозяюшка, нашу вечную молодость! — Иона Карпыч подарил Ковалевой ясную улыбку. — Все у нас впереди. Мне и вам — нам выпало счастье сопутствовать во времени с нулевым человеком, результатом вычитания прошлого и началом новых отсчетов.
Иона Карпыч чуть привстал, повернувшись к Маракису и нежными переливами басовых тонов придал проникновенную торжественность речи.
— Дорогой Маракис, в общении с вами мы находим себя в координатах нового бытия.
Вытянув губы, Маракис кивал отдельно каждому слову, словно схлебывал с ложечки горячий чаёк.
— Вот мы — на службе у Василиска Марцыпановича. ИФСИП называемся. Институт физических свойств исторического процесса.
— Тово, товарищи, звук солидный, — уважительно высказался Маракис.
— Звучком не обижены, — посиял Иона Карпыч улыбкой. — Но беда, понимаете, с этими физическими свойствами, с агрегатными состояниями вещества истории — прошлого, настоящего и будущего. В государстве назревает — да и назрел уже — серьезный конфликт, в который вплетены оказались ваши родители и, получается, вы.
Маракис откинулся на стуле, поднял голову к потолку, явно прозревая сквозь него хмурые небеса, и хмурость небес проникла в голос потупленной искренностью.
— Стыдно так говорить, но вы сами затронули... Мне кажется, папа и мама во мне просто погребены. Подумаю о них — и вижу себя гробом ходячим, что свойственно только мне, поскольку всякий человек — результат сложения, а я — вычитания родительских начал.
— Ах как я понимаю вас, дражайший Маракис! — всплеснул руками Иона Карпыч. — Я всего лишь тюрьма идей, и то страшно. Но быть могилой папы и мамы, оставаясь живым, ощущать себя местом упокоения собственного эмбриона — это, скажу вам, чистейшая жуть. Не стану распространяться, но именно сращение концов и начал является глубочайшей тайной Вселенной, сутью ее и залогом вечности. Однако... об этом нельзя.
Голос Ионы Карпыча от волнения трясся, по булыжным буграм сознания понесло старика. Он схватился за бутылку — усмирить душу водочкой, но руки метало вверх-вниз и бутылка ерзала на водке, как штаны на вертлявом заду.
— Ах ты, дед никчемный! — хмыкнула Ковалева.
Она отобрала водку и сама нацедила в стаканчик. Иона Карпыч взял его обеими руками, понес ко рту, но застигла мысль — отставил в сторону алкоголь.
— Таким образом, если вы, дорогой Маракис, с одного конца получаетесь нерожденным, то с другого, выходит, бессмертен. Значит, за себя вам бояться нечего. Личное можно, как этот стакашек, вбок пустить без ущерба да и пошуровать по тараканьим углам общественной жизни.
Иона Карпыч приложил к щекам руки, которые оказались у него тоньше бумаги, и сквозь них проступила краснота щек.
— В нашей стране происходит судьбоносное вычитание. ИФСИП, где теперь полковником батюшка ваш, противостоит Госкомслову, к которому принадлежит матушка. Взаимовычитание родителей таким образом означает взаимовычитание краеугольных институтов страны. Понимаете теперь, что вы за фрукт? Вы результат математики не только вселенского, но и государственного значения. Так что личные ощущения себя в качестве гроба, прошу извинения, — мелочь, не более, чем муха на танке, но доказывают, что вездесущность ваша тотальна.
— Что вы имеете в виду? — остро глянул Маракис, словно бритвой махнул.
— В самом деле, Иона, ты бы попроще, а то ведь в голову не вопрешь такой гардероб.
Иона Карпыч откинулся на стуле, покатал в пальцах стакашек, поднял перед собой, и заоконная молния тюкнула водку адовым светом. Словно с пеклом чокнулся старичок, но пить не стал — опять вернул стакашек на стол.
— Ведь и в Госкомслове дело идет к нулю, — еле слышно промолвил Иона Карпыч. — Покупают зарубежный русский язык. Но, приложенный к домашнему языку, он вступает с ним в отношение вычитания, в результате которого явится тот же нулевой тупичок. А языковой нуль — это, дорогой Маракис, нуль общественного сознания. Вот как глубоко заехало дело.
— Ну ты, Иона, наговорил! — покачала головой Ковалева. — Куда ни кинь — беда. Хоть с крыши сигай: мордой — в асфальт, душой — в тучу.
Но ни Маракис, ни Иона Карпыч на нее даже не посмотрели. Маракис поиграл вилкой, хлебную крошку содрал с черенка, а потом спросил:
— Получается, что спасение страны — ИФСИП? Только в нем ничто не вычитается до нуля.
— Ах если бы, дорогой Маракис! Если бы! Что значит покупка зарубежного русского языка? Это значит, что пока вы бежали впереди самолета, первые лица новым будущим решили охреначить страну, и оно, может быть, подтолкнет мировое развитие. Но под новое будущее, как водится, нужно новое прошлое. Новая логика развития стала нужна. И вот тут — ИФСИП, тут — проблемы.
Иона Карпыч посмотрел на Ковалеву: можно ли говорить?
— А можно ли промолчать? — махнула рукой Ковалева.
— Главная проблема, дорогой мой Маракис, в том, что Василиск Марцыпанович все делает для того, чтобы этот язык не покупать: мол, пусть к чертям летит будущее страны вместе с Госкомсловом, потому что в этом будущем никакого места для самого Василиска Марцыпановича не предвидится.
— Тово, товарищи, видел я сегодня обоих — и Сергея Ивановича, и Василиска Марцыпановича. В Третьяковке на выставке. Мило так вели беседу между собой, но...
Иона Карпыч посмотрел на Маракиса с лаской, со всплескиванием обеих рук: с умным человеком — счастье, не разговор.
— Вот именно, дорогой Маракис: но. В этом «но» много зарыто плохих значений. Василиск Марцыпанович такое прошлое подыскивает грядущему, в котором оно захлебнется-задохнется, испустит дух.
— То есть как, хе-хе?
— А вот и так. Прошлое не позволит будущему состояться. Встанем в исторический тупичок, и, набегая из прошлого, памятники шагнут по улицам, как живые. По живому народу — мертвой стопой. Да уже и пошли. Восстали.
— Я, тово, товарищи, видел. Петр Первый, Карл Маркс, а Энгельс что вытворяет!... Так это, выходит, восстание?
— Самое аховое.
— Да как же такое возможно? — оробел-растерялся Маракис. — Я и не ожидал, что мне суждено будущее из прошлого вычитать. Разве совладать мне с таким размахом?
Ковалева тяпнула рукой по столу, словно муху пришибла:
— Для этого и призван Иона Карпыч. Расскажи-ка, Иона, историю, уясни товарищу, что ты за тюрьма такая идей!
— Готовы ли вы выслушать меня, дорогой Маракис?
— Да как же не выслушать, если это так важно!
— Ну тогда слушай!
И Иона Карпыч рассказал свою историю.