Иона Карпыч замолчал и стал вздыхать с короткими всхлипами, как ребенок после рыданий.
— И куда ж тебя в наручниках повезли? — спросил шофер. — Неужто не в Управнар?
Иона Карпыч встряхнул волосенками, хотел ответить, но тут Ковалева:
— Куда бы ни возили, все одно — ко мне попал под надзор.
Она засмеялась, красуясь перед шофером, но грузные отзвуки больших самомнений затоптали веселость, и смех ее стал зловещим.
— Весь такой контингент идет прямой наводкой ко мне. А у вздоровитых я отражения забираю и в карты режусь на них вместо денег.
Маракис поежился, а шофер сладко улыбнулся, глядя на Ковалеву, и беззвучно повторил за ней каждое слово, словно малину пообирал губой с ветки. Приметив стремительно растущую приязнь между ними, Маракис насторожился.
— И с кем же, хозяюшка, приходится вам играть?
Ковалева глянула свысока, как глядят на мыски туфель, и вместо зловещности в голос набилось высокомерие.
— С Васиком и играю. С Зорой и Васиком. С Василиском Марцыпановичем, генералом нашим. Да, надо сказать, подвели меня карты. Важные отражения зря сорвала, которыми раздобылась, вас, дорогой Маракис, встречаючи. Эти дурни на автобусе над Москвой гоняют и сегодня вас тут пугали. А я за них нагоняй получила, взыскание.
— Это когда ж ты успела? — скрипнул Иона Карпыч. — Ведь...
— А в поликлинику, думаешь, зачем таскалась? Укол, что ли, делать? Занозы вытаскивать? За два поганых вальта меня Зора в дерьмо окунала.
— А не позволите ли поинтересоваться, что за валеты такие? — спросил Маракис так тихо — даже кот ушком дернул: мышка почудилась.
Ковалева уважительно повела головой.
— Экий вы тут разведчик! Отраженьица-то, дружок, государственного значения. Господин Трубанов и товарищ Дулов спились, собаки, совсем. Вот я их с лужи и сдёрни.
— Но зачем Зоре Филимоновне эти пьяницы?— допрашивал Маракис занудным тоном.
Ковалева невесело оглядела гостей, на кота посмотрела, который размашисто вылизывал лапу и, казалось, отмахивается от разговоров, гостей и от рыбы в тарелках, которые стояли перед ним на полу. Оглядела Ковалева комнату и вздохнула.
— Чтобы ответить вам, дорогой Маракис, придется в подробности забираться. Тогда поймем, что нам дальше делать, кого бояться и с кем дружить. Наш коллектив: Зора Филимоновна, Иона Карпыч, я и другие подобные, — мы все состоим в ИФСИП-е, чтобы создавать и поддерживать государственно-духовную атмосферу. Осуществляем, так сказать, духнадзор. Раньше — идеологические отделы, а теперь мы занимаемся.
— И кто же ва... — Маракис хотел сказать «вами командует», но на кончике слова потянул словцо и поправился, — вам предводительствует?
Кивком головы Ковалева оценила галантность.
— Ну конечно же, Зора Филимоновна. А ради добротности единоначалия все мы друг другу противопоставлены сутью, — усмехнулась Ковалева. — Если на одной стороне — ведьмы, то на другой — священники. Иона уравновешен бабкой Анфисой: она по митингам бегает, участница всех протестов, борец за свободу, а он — тюрьма идей на службе государственного насилия. Я лично нахожусь на одном коромысле с отцом Николаем из села Вохни. За него тоже сегодня мне Зорочка лохмы драла, поскольку поповского сынка я надоумила церковь обворовать. Он уже давно таскает разную мелочь, а сегодня ночью лжицу упер и потир, всем известный. Эти драгоценности двести лет для причастия служат окружающему населению. Отец Николай сердцем слабый, а так психанул — только гроб упокоит.
— За что ж его, тово, товарищи, так? — удивился Маракис.
Ковалева крякнула с тяжелой оттяжкой.
— Этот поп меня со света сживал. К нему стала ездить жена Сергея Ивановича Антипушкина, а следом сама Фелицата Озаревна повадилась. Вот и возьми меня эти бабы в клещи. Отец Николай такой проповедник — спички об него зажигать. Если б посдержанней, как другие, да поскромнее, оно бы и терпимо: тут — нечисть, там — святость, на свете всем места хватит. А этот так праведен, так горяч, — по его молитве палки на метлах трескаются: то щепа, то заноза, хоть не летай. Громгремело наслушался женушки и нагнал Василиску волну на плешь: не разводи в стране нечистую силу! Разве я такое прощу? Я не я буду, коль прощу. Вот и пришлось подгадить.
— Предлагаю выпить за это дело, — заявил шофер. — Я человек верующий, но ради такой хозяюшки — врущий.
— Ради выжрать, а не хозяюшки, — осекла Ковалева. Ей явно нравился этот гуляка. — Как за руль-то сядешь, если напьешься?
Шофер хотел ответить, но поднятой рукой взял слово Маракис.
— Вот, оказывается, что меня сюда занесло: вычитание взаимозависимых единиц, то есть вас, дорогая хозяюшка, и отца Николая. Вы однако сильно рискнули. Ведь исчезновение одного в этой паре означает, что и другого не станет.
Ковалева сделалась серьезной, как покойник, и побледнела.
— Я это знаю. Зора предупредила. Правда, не столько из-за отца Николая, сколько из-за этих двух дураков, Трубанова и Дулова, придется мне пострадать. Не хотела их трогать, но эти дурни бутылку швырнули. Кто ж простит?!
— Эх, подруга! — выразил Иона Карпыч досаду. — Не в бутылке тут, а в идее — гвоздь, потому что ты и отец Николай, вы — символы путей развития. Вот где причина, а не бутылка. И символы вы, по правде сказать, противоположные, способные к взаимному вычитанию. В идейном-то смысле ты и отец Николай продолжены в Трубанове и Дулове. Отец Николай — это армия. Православие и армия на Руси всегда друг другу опора. А ты, мадам Ковалева, не какая-то отвлеченная ведьма, а символ нечистых сил, которые валят к нам с Запада наподобие туч.
Иона Карпыч пожевал нижнюю губу, почмокал, как бы посомневался: стоит ли продолжать, но преодолел сомнение — высказался.
— Противопоставление западного и восточного — оно в характере времени, а может быть, и в основе нашего государства. Вздумали теперь, скажем, западный русский язык покупать. А по сути ведь это продолжение той же идеи противопоставления.
— Ты бы не отвлекался, Иона, — сделала направляющий жест Ковалева. — А то в язык тебя понесло, а там начнешь Пушкина поминать. Ты, давай, к Дулову ближе!
— Ну давайте посмотрим, кто такой Дулов, — усмехнулся Иона Карпыч. — Дулов — воин. Воин, который добывал стране земли, защищавший богатства.
— Ну и что? — удивился шофер. — Я тоже в определенном смысле майор.
— А-а, что! Давайте подумаем да прикинем! Последний великий подвиг армия совершила в Отчественную. С тем и жили, пока первую трубу не провели за рубеж. А как поимели Европу трубой, тут и началась другая история. Труба заменила дуло, потому что с нее богатеть проще и выгоднее, чем с пушки.
— Вот Дулов-то и спился, — усмехнулась Ковалева и стала рыться в широком кармане юбки. — Глядите, какая рожа.
В руке у нее оказалась колода карт. Быстрыми движениями она перебрала их, отыскала нужную и шмякнула между рюмок на стол.
— Во!
С карты широко улыбался щербатым ртом Дулов. Табачный дым изо рта и брань.
— У нашего бублика такой же компьютер, — показал шофер на Маракиса. — Я видел. Факс посылал.
Ковалева посмотрела на шофера, как на глупенького, а Иона Карпыч проговорил, подняв указательный пальчик:
— Карты, милок, не компьютер. Компьютер — программа, а карты — судьба. Ты думаешь, просто так на автобусной остановке был явлен нуль? Там из Трубанова вычли Дулова, из трубы вычли дуло, и в наших условиях получается нуль.
— Какие ж тебе условия в Москве, если не наши? — спросил шофер и огляделся вокруг. — Самые нормальные наши условия.
— В нормальных условиях Трубанов и Дулов вообще не могли встретиться, — стукнул палцем в стол Иона Карпыч. — В нормальных условиях Дулов не сопьется и не опустится, а тихо будет стоять на страже, пока не исчезнет. Всюду в мире экономика теснит потихоньку армию.
— Почему вы толкуете обо мне так, словно я фигура отсутствующая, — заерзал Маракис. — Ведь это обидно.
— Так вы у нас, как вода в сите: вы тут, и в то же время вас нет, — сказал Иона Карпыч и вдруг расширились его глаза, словно воплощенный ужас увидели перед собой, а не Маракиса.
— Ты чего, брат Иона? — напугалась Ковалева такой перемены.
— Матушка ты наша сердечная! — Иона так заскулил — даже кот дернулся. — Что же мы чушь-то мелем? Ведь оно вон что! Ведь если он к нам явился, значит, нам и конец. Нуль к нам пришел: искал и нашел. Мы тут задумали мир спасать, а самим бы впору спастись. А ну скажи-ка, Маракис, что из меня вычли, какую идею, чтобы мне с нулем водку пить? Скажи мне, Маракис, а?
Иона Карпыч говорил горячо, но не сильно впечатлил Маракиса, который только покашлял: «хе-хе» и ничего не ответил. Вместо него ответил шофер.
— Ты нулю нашего зря не спрашивай. Наш нуля за эти дела не ответчик, потому что он результат уравнения. Как уравняется — тут и нуль. Результат случания всех причин. Ты лучше меня спроси. А я и отвечу: кота из тебя, Ионушка, вычли. Доброго наблюдателя и любимца людей. В самозаключении ты только и человек. А идейки выпустил — и тебе конец. Так что не обессудь.
— Ах какую чушь ты несешь, — сказала Ковалева и добавила, помолчав: — Такая глупость — приятно слушать.
Шофер хотел ответить, но не успел, потому что в дверь постучали. Настойчиво так постучали, словно хозяин явился, забывший ключ.
— Это кто ж там разбарабанился? — крикнула Ковалева.
— Стучим, потому что написано «ни званить», — оправдался из-за двери голос. — Открывай давай! Идем газ чинить с участковым.
— Меня, что ли, ловят? — встревожился Маракис.
— Как же можно тебя поймать, если ты нуль-баранка, баранка-нуль? — подал голос шофер. — Тебя ни подкупить, ни подговорить. Ведь ты, брат, закон природы.
Ковалева ахнула и сорвала метлу с ковра, под которым скрывалась дверь в спальню.
— Пришли тебя брать, Маракис, — сообщил Иона Карпыч.
Он побежал к окну и стал исчезать на бегу, постепенно переменяясь в паучка, который залез в стакан.
Ковалева толкнула Маракиса и шофера в спальню, а сама оседлала метлу.
— Там в Ахълижеву квартиру есть дверь, — крикнула ведьма. — Через нее ко мне ученый мир шастал.
— Ты-то куда, недолюба? — крикнул шофер. — Еще не началось у нас, а уже кончается.
— В Рязань срочно надо, — ответила ведьма. — Там без меня — могила: вошли в положение, а выхода нет.
Через балконную дверь она со свистом влетела в тучу, в заурядную серую тучу, похожую на ковровую дорожку, которая туманилась пыльной взвесью, бросая на город блескучий мусор.
Спустя немного времени шофер и Маракис вышли из подъезда, сели в машину и жиманули с такой скоростью, что растерянный ветер закружился столбом и высоко поднял с земли тряпичную дрянь, которая оказалась носовым платком профессора Ахълижа. Платок этот отнесло к соседнему подъезду, у которого толпились серьезные люди и смотрели на балкон, где такие же серьезные люди кричали, что квартира пуста, если не считать бутылки и колбасной шкурки.
— Какие засранцы все наши граждане, — качал головой серьезный человек-начальник. — Боятся и ненавидят. Пустая квартира жить не дает спокойно. Зря дверь ломали.
Тут подъехала машина с номером «Ур2». Рядом с водителем сидел Баширта, а за водительской спиной виднелся полковник Каля. Он проследовал в подъезд, поднялся по лестнице, осмотрел пустую комнату, мутное зеркало, неспособное отражать...
— Мой сын, определенно, тут был, — сказал полковник и покачал головой. — Только что ушел, я так понимаю.
Баширта в это время внимательно разглядывал стакан с пауком.
— А ведь странно, товарищ полковник, — обратился он к Кале голосом, в котором чувствовалась дрожь открывателя правды. — В стакане — паук, а бутылка пуста и не выдохлась. Значит, пили не из стакана.
— Послушайте, Баширта, — Каля нашпулил губы. — А что такое паук, если не центр всех осей? А если он центр, то, значит, имеем искомый нуль.
— Да, тот, кто в центре всех паутин, он и есть начало отсчетов — нуль, — подтвердил Баширта. — Но...
Баширта замялся и взглядом попросил разрешения продолжать.
— Что — но?
— Но, если паук — нуль... Разве родили вы паука?
— Лучше — паука, чем нуля, то есть вообще ничего, — улыбнулся Каля. И добавил капризным голосом: — Арестовать паука!
Баширта перевернул стакан, чтобы вытряхнуть его жителя на чистый лист, и тот выпал, издав сухой шорох.
— Дохлый он, — доложил помощник начальнику.
Баширта размахнулся и бросил Иону Карпыча за балконную дверь. Ветер подхватил безжизненное легкое тельце и унес в сторону детского сада.
Квартиру ведьмы Ковалевой опечатали и по инстанции доложили, что вредоносный рассадник — гнездо чуждых сил — разорено полностью, окончательно и бесповоротно.