Дорога от Управнара до Госкомслова — пусть под дождем и по лужам — приятной казалась Улите Васильевне. Лужи под ногой веселили-тешили, потому что Боб Мартьяныч уточкой окрестил. Она, в ответ крякнув, крикнула: «Бобик!» А он бросился на четвереньки и давай на уточку тявкать да шейку кусать. Как он грудь обцеловывал и тетешкал, тетешкал и целовал, словом «лапочка» ушко грел! Интересовался, сладка ли у лапочки попочка. И в попочкину щечку влепил поцелуй, — не мимолетный, из вежливости чуть тронув, — впился, точно в сочный фрукт, со щекотной оттяжечкой и засосцем, от которых дух вон и крякнула от души. Да и она не отставала — не брезговала сладеньким мужичком. Так обминала — воздух цапал рукой от счастья.
Улита Васильевна шлепала уткой по мелким лужам, бодая взглядами мужиков: таковы ли они, каков Боб Мартьяныч? Способны ли изменить женщину, чтоб изменницей стала, чтоб скакала-загребала, отметывала и сочленялась, отведавши всех стыдов. Откуда во мне такая распутница, из каких начал? В какую первобытную дикость увлек меня Бобик? Правда, любовь — самая дикая природа и есть, какой культурой ни оглушай. Недаром ее орудия в штаны прячут. С Бобиком — власть стихий, а с Калей — натурфилософия, для которой лобиком Бобик не вышел. Для высоких кипений мелковат котелок.
— Ты для пещерности сделан, — ласкалась она, прощаясь. — Весь из силы и рыка. Ты — не Боб Мартьяныч. Ты — Рычаг Рычалыч, — липла к нему с поцелуями, — не хотелось ей уходить.
Но Бобик подталкивал к двери.
— Ты за мой рычаг не хватайся! За мужа борись!
— Да зачем он теперь? Огорчаться, разве?
— Мужик — дело временное, а муж — навсегда.
— Ага, муж. А тебя потеряю?
— С ним вместе и я буду твой, — обещал Боб Мартьяныч твердо. И пальчиком погрозил: — Делай что говорю, и все тебе будет: тут (похлопал по попке) и тут (погладил по голове).
В Госкомслове — тишина, и свет нигде не горел. Только у дежурного — два окна, да у председателя Сергея Ивановича Антипушкина светилась, видать, настольная лампа.
«Удача! — порадовалась Улита Васильевна. — Легко к нему попаду».
Она показала пропуск на проходной, поднялась на начальственный этаж, прошмыгнула мимо знака препинания — Мини Погибчика, который рассыпался многоточием (голова — на столе, зад — на стуле, живот провис) и покойно спал, не учуял дамочку, — скользнула, как с шеи — шелк.
Улита Васильевна ласково, как живую, отворила внешнюю дверь кабинета, вступила в темный тамбурок и столь же трепетно тронула дверь внутреннюю, которая тоже подалась с шепотком, и увидела, что Сергей Иванович пишет. Пишет себе, не спеша, на длинной бумаге — свиток свисает с краев стола. Он себе пишет, а в окно кремлевская звезда смотрит, будто через руку заглядывает, руководит. Нечто иконное ощутила в том Улита Васильевна, такое, от чего падают на колени и заламывают руки над головой.
— Не надо руки заламывать, — предостерег Сергей Иванович с еле слышной усмешкой и, дернув бровью, оторвался от рукописи. — Эти глупости мы видали. Моя жена за сына молится. Все церкви обползала на коленях, а толку — шиш. Сыну не помогла и себя загнала в беду.
Улита Васильевна рот раскрыла — растерялась от такой проницательности и такой откровенности. Ей захотелось выразить удивление, но и этого Сергей Иванович не позволил.
— Не стоит, право слово, дивиться, что я вас ждал. Вы Бобика насторожили, тот с дружком поделился, а дружок-управнарец Фелицату Озаревну разволновал. Так возникли словесные проявления, внятные нам, в Госкомслове, все до единого. Вы же наша сотрудница, свой человек, вам желательно знать процессы словоточений. Да и Фелицата Озаревна звонила.
Сергей Иванович ладно вязал слова в речь, которая сплошь — захват и победа. Покорял легко, словно косу плел: на прядку укора — виток попрека и ласковый выговор вперехлест. Обласкает, огладит, а ты уже прощения просишь. Попросишь — и он великодушно простит.
Улите Васильевне — ах, гордыня! — захотелось сбить его с покоряющей ладности, не дать унести себя к извинениям, и она пресекла его речь поклонцем, как бы страничку перелистнула.
— Я к вам пришла, уважаемый Сергей Иванович, чтобы рассказать про Василиска Марцыпановича.
— Да и про него я все знаю. Вы всю жизнь женщина, он — сто лет генерал, а для меня нет секретов, потому что каждый рожденный прямо из матери попадает в язык, в мои сети, становится предметом лингвистической инвентаризации, ибо всякому словоизвержению — назначенный словоток. Вам бы следовало вникать в эти вещи.
Сергей Иванович откинулся к спинке кресла, плечи расправил и дальше покатил свою ладную речь, выговаривая слова с игривой легкостью и приятцей.
— Задумайтесь, у кого в руках информация. Вам кажется — она в Управнаре? Как бы не так! Всё знает только язык, то есть я. Потому что Госкомслово — центр русского языка. Где-то в безвестных далях язык во рту шевельнется, а здесь все-превсе слышится. Сюда сходятся нервные окончания каждого речевого начала. Как только кто распустит язык — вмиг сигнал. Ведь говорю: сама Фелицата Озаревна сегодня не обделила звоночком. Смиренно, как положено, все обстоятельства доложила, хоть власть к рулю нас близко не подпускает. Говорят, ручонки коротковаты.
Он показал свои действительно короткие руки и продолжал.
— Купили бы зарубежный русский язык — руки бы стали длинней. По земному бы шарили шару: «ё» чуть взбрыкнется — «б» уже схвачено. — Сергей Иванович пальцами показал, как хватают за кадычок. — Без мирового догляда мировой речи нет. Банальная истина.
Улита Васильевна усмехнулась простецки, но пренебрегла колеёй, в которую толкал Сергей Иванович, — продолжила то, с чем пришла.
— Я, как догадалась о заговоре, так и побежала в Управнар. Мол, Зора Филимоновна и Василиск Марцыпанович хотят вас свалить, а Категория Ильича — свергнуть. Оттуда меня к вам послали. Но, если вам все известно, стоило ли мне приходить?
Сергей Иванович аж привстал, длинный свиток слегка оттолкнул, чтобы показать, как Улита Васильевна неправа.
— А поговорить! Разве не полезно поговорить? Я даже приказывал отыскать вас, пригласить на чаёк, но вас в это время в Управнаре удовлетворяли.
Улита Васильевна дернула носом и посмотрела в пол — застыдилась.
— Вы, прям,... и всё стыдное... прям, всё знаете.
— Не смущайтесь, чего там! — широко улыбнулся Сергей Иванович . — С государственной точки зрения ваша шалость весьма похвальна, поскольку неестественные отношения с мужем вы успешно заменили естественными отношениями с любовником. А это, уважаемая Улита Васильевна, в вашем личном случае изменой считать нельзя. Это — государственная победа, — радостно поднял руки Сергей Иванович.
Улита Васильевна хотела выразить удивление, у неё в голове уже пощелкивала мыслишка: а не собирается ли Сергей Иванович тут с ней пошалить, но вдруг показалось, что шеф ухватил заоконную звезду Кремля, приподнял и потряс, как победители соревнований трясут над головой кубки. И она почувствовала робость от такой демонстрации неизреченного государственного могущества.
— Вы присядьте, пожалуйста! Потолкуем-ка обстоятельно, — пригласил Сергей Иванович с таким видом, будто Улита Васильевна только что появилась.
Он стал скручивать свиток, который писал, и свиток весь оказался в клеточках, как вафельное полотенце.
— Кроссворд-рапортичку составляю для Категория Ильича, — сообщил Сергей Иванович, заметив интерес собеседницы. — И Фелицата Озаревна обожает не газеты читать, дышать типографской краской, а кроссвордец разгадывать, — играючи, духом времени проникаться. Тут вся наша современность распята на горизонталях политических сил и вертикалях власти, как на пяльцах женское вышивание. А в перекрестье — взбрык людишек, схватка судеб, борьба и преодоление. Для людей с воображением — чистый бой гладиаторов. Наслаждение выше эстетического.
Палец Сергея Ивановича намахал воздушных крестов.
— Но сегодня не получается у меня никакого преодоления. На всех перекрестьях — сплошной стоп-нуль, «о» в каждом слове, — Сергей Иванович продолжал чертить пальцем.
— Что так? — проследила Улита Васильевна нарисованный в воздухе ноль.
— Ерундень началась. Всеми памятниками ведает у нас Василиск Марцыпанович. А они вдруг на Москве взволновались. — Сергей Иванович протянул руки к окну, где туча чесала брюшину концом звезды. — Памятники обычно торчат, как волноломы, для тишины-усмирения. Об них волны времени бьются. Но все эти городские булыжники и цветметы вдруг задурили, вероломно вмешались в текущий день, в мое ведомство — синхронию. Значит, Василиск Марцыпанович объявил мне войну.
— Что же вы? По лапам дать и оттяпать власть, — возвысила голос Улита Васильевна, решительно проходя мимо кресла к стулу, где и уселась, шлепнув сумочку на колени. — Засучить рукава — да в бой!
Сергей Иванович засмеялся. Сергей Иванович даже охнул, смеясь.
— Да зачем же бой, коль судьба в руках? Мы — языкодержатели, а язык — судьба народа: в нем начала его и концы.
— Похожую вещь сегодня Зора Филимоновна поминала: кто не копается в мелочах, тот знает судьбу.
Сергей Иванович улыбнулся, и лисьи черточки на его лице в стороны раздались, приоткрыв широту души.
— Глубокой правдой, как фонарь, просияла, — выдохнул Сергей Иванович со сдержанной злостью. — Так умно сказала: вряд ли сама поняла что сказала, иначе окоротила бы мужа, который лезет к власти, как, извините, бабе под юбку — лишь бы схватить. Дичайшее бескультурье.
Сергей Иванович скрутил кроссворд-свиток и попытался уложить на столе. Но свиток стремился на пол, пока Сергей Иванович не пристроил его у кнопки с гневно тлеющим огоньком. Перед красным гневом свиток-упрямец замер.
— Так и сдадите власть? — опечалилась Улита Васильевна.
— Тут дело серьезнее, чем вам кажется, — уверенно проговорил Сергей Иванович, вздернув руки и слегка потянувшись.
Улита Васильевна увидела, что в ладонях его вновь оказалась заоконная кремлевская звезда, которую он потряс, держа за концы, а потом на ней, как на перекладине, подтянулся.
— Дело в том, что судьба страны — избавиться, наконец, от крепостной зависимости.
Улита Васильевна насторожилась: эк его бросило!
Но и это глубоко скрытое движение мысли не ускользнуло от Сергея Ивановича.
— Ничего не бросило. Вдумайтесь: генерал — это армия. А армия у нас — вечный хребет страны, на котором всё держится. Другие народы завоевала и собственный под ней — завоеванный напрочь. Или, правильнее сказать, народ сам себя завоевал и держит армией, где нет никого главней генерала в боярском, барском или партийном обличии. Суть всё та же.
Улита Васильевна внимала красноречию и недоумевала: с чего понесло его в исторические болота? Так сосредоточенно удивилась — даже в животе заурчало.
— Да вы есть хотите! — обрадованно прервался Сергей Иванович. — Ну конечно! С утра — коньяк да поцелуй на закуску. Сколько зад ни грызи — живот не обманешь. Но мы это дело исправим.
Он отодвинул свиток-кроссворд и нажал кнопку. Тут же явился заспанный Миня Погибчик — выпучил глаза на Улиту Васильевну и выставил горб, превратившись в вопросительный знак: каким образом прошмыгнула? Та полуотвернулась, и незаметно от шефа тронула пальцем губы: молчи, я тебя, соню, не выдала.
— Принеси-ка нам, Миня, чайку и поесть, — приказал Сергей Иванович, — колбаски там, рыбки... Пошарь в холодильнике!
Миня кивнул шефу и Улите Васильевне, одновременно выразив ему послушание, а ей — благодарность.
Пока Миня там с чаем возился, Сергей Иванович снова принялся потрошить историю.
— Держава, Улита Васильевна, это если за армию держатся. Но когда мы проложили трубу, оказалось, можно быть мировой державой, не грозя пушками и не будучи под ружьем. Когда труба стала кормилицей, армия утратила прежний смысл. Стала при трубе заурядной охраной без мистики, надутых щек и дутых значений. Труба окончательно освобождает от крепостной зависимости. Василиск Марцыпанович должен уйти не потому, что мы его свалим, а потому, что генеральствует в стране, где генеральской истории больше нет. Тут уже пишется история торгашей.
Сергей Иванович протянул руку к свитку.
— С генералами развитие (свиток раскинулся вдоль стола) переменяется в свитие (свиток скрутился). Понятна такая наглядность?
Улита Васильевна обняла сумочку, как ребенка.
— Понятно-то оно понятно, — проговорила, глядя на начальника снизу. — Василиск Марцыпанович — против вас, вы, соответственно, — против него. Но почему вы решили обсудить это именно со мной, с простой женщиной?
Тут Миня Погибчик внес огромный серебряный поднос с чайником, чашками и бутербродами горкой. Он взромоздил поднос на письменный стол, оттеснив кроссворд-свиток, хотел налить в чашки чай, но из прихожей, дверь в которую осталась открытой, послышался телефонный звонок. Сергей Иванович махнул рукой: иди туда, с чаем справлюсь.
Миня побежал к телефону, а Сергей Иванович наполнил чашку и придвинул к Улите Васильевне.
— Давайте ближе к столу, уважаемая, — заговорил он ласковым тоном. — Только не называйте себя простой женщиной. Вы мать нуля. А это очень серьезно. Даже слишком серьезно.
Он посмотрел на нее в упор поверх дымящейся чашки, и глаза его, казалось, качнуло вправо, а потом влево, отдельно от лица, — некрасиво и жутковато. Улита Васильевна даже руку отдернула от подноса.
— Вы меня пугаете, Сергей Иванович. Как джинн из бутылки.
— А вы как нас напугали! — Сергей Иванович чуть тронул звезду Кремля, придав восклицанию государственное значение. — Ваше участие в главной повестке дня несомненно. Всюду вычитание до нуля: памятники гуляющие, исчезающие люди... Ведь нам, языкодавцам и дистрибуторам слов, я же говорил, всё известно. Самые тайные тайны, самые секретные секреты и все интимные интимности русской речи. Меня это обнуление жизни тоже касается потому что русская речь, как счет в математике, берет начало с нуля.
Улита Васильевна разозлилась. Неодолимо захотелось встать и врезать по столу кулаком, чтобы шеф поперхнулся и не болтал про интимности.
— С какого нуля? — резко спросила Улита Васильевна и сузила глаза, чтобы не слишком пышели гневом и не походили на гвозди с торчащими остриями.
Сергей Иванович тоже насупился: сейчас я эти гвоздики призагну.
— Разве не знаете, что в наших словах в именительном падеже единственного числа — нуль концовки? Русский Адам, когда называл предметы, к каждому слову приделал нуль: сын — слово-корень, отец — корень, дух..., а в родительном падеже, когда слово вяжется в речь, тут вам вместо нуля, пожалуйста, — окончание: сын-а, отц-а, дух-а. Получается, что окончание — это результат вычитания назывного, адамова слова, корня. Мой сын, представьте, в беду попал. Заболел. Вообразил, что он — живой памятник Пушкина. Чтобы вылечить, нужно из живого памятника вычесть памятник, вычесть и забыть, чтобы осталось живое. Но вопрос: останется ли сын, если вычесть памятник? А ну как только ваш, Улита Васильевна, сынок останется, то есть нуль? И получается: чтобы ваш сынок здравствовал, мой должен сгинуть. Как нам тут с вами, Улита Васильевна, быть, чтобы деткам в бытии разминуться?
На этих словах в кабинет не вошел — ворвался Миня Погибчик, стремительный, как тире. Он подбежал к столу Сергея Ивановича и пролепетал, не в силах говорить в голос:
— Свершилось, Сергей Иванович. Пропал ваш сынок. Только что Петр Никитович звонил: нигде не могут найти.
Сергей Иванович так резко вскочил — бутерброды посыпались со стола, чай в чашке — дыбом, а кроссворд бросился на пол и давай, как в припадке, кататься туда-сюда.
— Ты это... Ты брось! Где видели? У Пушкина?
— На Страстном видели, — кивал Миня. — Союз театральных деятелей засёк. Там камера слежения прохожих снимает.
— А памятник Высоцкого? Стоит?
— Владимир Семенович давно ушел. Грозился всех на музыку положить и гитарой махал, как лопатой.
Сергей Иванович бросился в кресло, сжал голову руками и замер. Улита Васильевна хотела уйти, но Миня переменился в восклицательный знак в повелительном наклонении. Скомандовал жестом: стоп!
Улита Васильевна замерла, а Сергей Иванович вдруг хлопнул себя ладонями по голове и закричал:
— Я ему — о Высоцком. Говорю: бренчи на гитаре! Всё не так, как на Пушкине, дурь видать.
— Да придет, — успокаивал Миня Погибчик. — В первый раз, что ль?
— А если ее сынок тут вмешался? — Сергей Иванович ожег Улиту Васильевну взглядом. — Ведь и язык иностранный русский вычти из местного русского — останется нуль. А если я с Васиком подерусь — не ее ли сынок оживет? — Сергей Иванович повернулся к кремлевской звезде, а потом — к Улите Васильевне, словно сравнил. — Ты, стерва, стравливаешь нас во имя сынка. К нулю сводишь. От наших вычитаний ребенка себе рожаешь, одноразовое дитя.
Улита Васильевна обмерла: «выберусь ли отсюда?»
— Что мы с ней сделаем, — изобразил Миня вопросительный знак поверх головы Улиты Васильевны. — Петру Никитовичу сдадим?
— А толку? — Сергей Иванович визгнул. — Зачем она нам в тюрьме? Нам нуля надо на скобки посечь, а не аресты. Иначе сгинем, а нулю — быть. Ведь силен. Самолет летел со скоростью звука, а он по земле бежал с нами вровень. Со скоростью сплетни — от Колымы до Москвы.
Слеза навернулась в глазу Сергея Ивановича. Он поглядел в окно, чтобы спрятать плач, и кремлевская звезда уколола слезу красным бликом.
— Ты будешь с нами сотрудничать? — обратился Сергей Иванович к Улите Васильевне.
— И так я всегда сотрудничала, — пролепетала она, вжавшись в стул и вцепившись в сумочку, как птица в ветку. — Но нет у меня никакого сына. Я его придумала.
— Не ври! — соря слезами, мотнул головой Сергей Иванович.
— Я — как на духу! Он — не сын. Это ход вещей.
Но Сергей Иванович не слушал. Своё бормотал.
— Да ведь если из трубы вычесть дуло, тоже получится нуль. Нуль, нуль, всюду — нуль. И если меня сложить с Василиском Марцыпановичем и вычесть из Категория Ильича... и от Ильича будет фук. Арифметика власти, мать ее в телевизор!
Он запустил такую длинную и сложную матерщину, — Миня громко вздохнул, словно всхлипнул. Сложив руки домиком, как католик, Миня обратился к Улите Васильевне:
— Умоляю, уходите скорее! Успокоительное буду вводить. Но припадки его — глубокая тайна. Государственная. Учтите!
Сергей Иванович хлопал по столу руками и плакал, а Миня выталкивал Улиту Васильевну и приказывал шепотом:
— Ищите, ищите, ищите сына! Всех бед вы — причина. Временика Александровна вдоль Сены гуляет, а вас, если нуля не возьмем, ждут берега Колымы.
Улита Васильевна шла домой, оглядываясь на кремлевскую звезду, и вопрошала:
— Неужели столько бед натворила я? Один кровавые слезы льет, другой Колымой грозит. Я политической силой стала. Не зря, значит, жила и дышала. И рожала умом не напрасно.
Так думала Улита Васильевна. Ей угрожали громы, а молнии зачеркивали столичные небеса.