В поликлинике на Петровке толпы народу ходили по лестницам вверх и вниз, у окошек стояли, у списков и расписаний врачей. За деньги лечили справа, а налево шли разные социальные: пострадавшие в Чернобыле, битые в горячих точках, а также заслуженные — старушки и старички, в чертах которых едва узнавались известные в прошлом лица — исполнители ролей, комментаторы событий и ведущие бывших телепрограмм. Прошлая жизнь дотягивала здесь свою линию до конца. До нуля. До обрыва дней. Но все же надеялась как-нибудь проскочить обрыв и чудесным образом отхватить год-другой у будущего: покрасоваться в нем или отметиться уроком истории.
Некий дядечка тряс седым волосьем, бил палкой в пол, кричал-жаловался, что его в девяносто первом фургоном придавило к Белому дому, когда вышел против гэкачепистов.
— Я машину булок добыл защитникам на раздачу, а разгружать полез — меня тоёй машиной и тисни. Раздробили кость, и на скорой свезли ногу лечить на скорую руку. Один опытный дал совет: требуй бумагу, что — у Белого дому, а я ж — стыдно. Тут — герои, а я — с ногой. А теперь лечить не хочут — денег давай! — надсаживался дядечка на весь коридор. — Мол, бумаги нет что у Белого дому, значит, плати. А где денег взять, если я — урод-нога-не-ходит? Бесплатно-то глазки строют — не лечут. Вот и скакай на одной ноге, как швейная машинка.
Дядечка повторял на все лады свою историю, матерок по речи пускал, ни к кому лично не обращаясь, а так — в общий воздух гулкого коридора, и, поскольку никого по лицам не задевал, ни правительство, ни президента, никто на него не обращал никакого внимания. Шумит человек и пускай тешится.
Улита Васильевна толканула Калю, чтоб шагал между платными и бесплатными по прямой. А тут он и находился — кабинет, который нужен, — между теми и этими, в коридорчике, перед которым жались молчаливые женщины, и у каждой в руках — направление, желтенькая бумажка.
Зора Филимоновна Рыдульдак, оказалось, врач-гинеколог.
— Она платная или бесплатная? — спросила Улита Васильевна строгую женщину в черном.
Женщина глянула свысока, словно это черное ее возносило.
— Кому — платная, а кому и нет, — сказала и выразительно посмотрела на Калю. — Тут всё же половые органы смотрят.
— Это ничего, — отмахнулась Улита Васильевна. — Это так надо.
Она пригляделась к женщине и, видимо решив, что такая строгая черная скорее за деньги лечится, чем бесплатно, спросила:
— А где ж вы платили? Там окошка такого нет. Нигде про Рыдульдак не написано.
Женщина аж фыркнула:
— Про Зору Филимоновну кто ж напишет? Вы, что ль, Зору Филимоновну, совсем не знаете? Она деньгами не берет. Она другим берет. А то и бесплатно.
— Да я смотрю: у всех — бумажки, а у меня нет.
— Это не здесь. Бумажки сестра дает, или в другом месте, где направляют. Второй раз придете — и вы получите. Кто с бумажками — не по первому разу.
Женщина посмотрела на свой рукав, нашла на нем волосок, сняла двумя пальцами и, отдунув в сторону, снова фыркнула.
«Ну и фыркай! Хоть совсем обфыркайся, дура стоебылая, черная гробовозка», — выругалась про себя Улита Васильевна и отвернулась от женщины.
Сестра — высокая девица — проносила, размахивая грудями, железные приспособления в тазике и выкрикивала:
— Следыщ, пжалст!
Улита Васильевна хотела отдать ей письмо профессора Деуча, но только конвертом успела махнуть — сестра ушла в кабинет.
Каля надулся, встал в угол рядом с мокроглазой серенькой бабенкой, а Улита Васильевна заслонила его спиной. Несколько минут Каля молчал, а потом, не рассчитав по глухоте голоса, рявкнул:
— Чушь. Бабы — бабами, а уши при чем?
Он бы еще поговорил, но жена двинула локтем в живот.
Женщины недоуменно посматривали и отворачивались, чтобы не встречаться взглядом с мужчиной. Только серенькая одернула жакеточку и уставилась в упор.
Каля снова склонился к жене и внятно сказал:
— Уличка! Я же не Зевс, чтоб гинеколог мои уши смотрел. Зевс ушами рожал, а я при чем? Разве гинекологу их поставить?
Каля не успел получить добавочного локтя в живот, как серенькая взяла высокую ноту.
— Поставят. Тут тебе всё поставят. Правильно, женщина, привела. Не всё нам страдать.
Со всех сторон заговорили:
— А? В чем дело? Чего?
Серенькая женщина, размахивая руками и сверкая глазками, бросилась объяснять.
— Да вот, понимаешь, заголяется по Москве с молодыми, заразы нахватался, а теперь я — не я. Мол, ты сама с каким-то евреем Зепсом, а у меня не стоит.
Серенькая перевела дух и визгнула прямо в рожу мерзавцу:
— Жену бы поберег, очкастый антисемит!
Каля смотрел и не понимал, а Улита Васильевна раскрыла рот, набрала воздуху и вдруг заорала:
— Молчать, дура! Молчать и не рыпаться!
Оробев от неожиданности, серенькая бабенка отступила на шаг, но тут же опомнилась и зазвенела:
— Ах ты, пава синегубая, свиные глаза! Со своим валуём — да по бабьим углам! Спятила от бешеных денег. Гея в лесбиянку перешивать, лизуна — в полизунью, язык тереть.
Улита Васильевна заняла позицию «руки в боки» — смять, раздавить, забить горлопанку, но в коридор выскочила сестра.
— Ковалева объявилась. Какая радость! А мы и не чаяли лицезреть. Все ли сделала, как велели? — спросила сестра по-над головы очереди.
Ковалева присела от нарочитой ответной радости, нисколько не скрывая театральной показушности чувств. Она даже руками всплеснула, подчеркивая притворство.
— Разметала тучи на небесной круче, натаскала молний клок и свяжу из них чулок.
— Ковалева, дуришь. Зачем явилась?
— Мне — к Зоре Филимоновне.
— Зачем — спрашиваю.
Ковалева подбежала к сестре, ткнула мордочку к уху — доверительное нечто сказать, но ни капельки не умерила голос. Не смогла шептать после крика.
— Появился — которого ждут. От кольцевой к центру топал. Отследила своими глазами. Да вот ободралась черенком — от дураков угибалась. Ходить — до слез щиплет. Зора Филимоновна пусть полечит.
Женщины в очереди переглянулись. Одна, простоватенькая, даже пальцем у виска покрутила: макитру у тетеньки повело.
Но сестра нисколько не удивилась, словно ей ничто не в диковинку.
— Вообще-то для тебя в пятницу время, шестнадцатого числа. Но уж коли пришла... Погуляй поди, а к концу — подбегай. Видишь, сколько народу. Я Зоре Филимоновне передам.
Сестра приобняла Ковалеву и подтолкнула к выходу.
— Иди, не скандаль!
Ковалева послушалась, но, проходя мимо Улиты Васильевны, не утерпела: покрутила кулаком перед носом.
— Сука! Из-за таких, как ты, — ждать. Ходить — плакать и мочиться — рыдать.
Улита Васильевна набычилась, покраснела, едва смиряя прущую силу поганых слов, но сестра пальцем приказала молчать и вытолкнула Ковалеву из коридора.
— Не обижайтесь, пожалуйста, — сказала сестра Улите Васильевне. — Ковалева — того. Зора Филимоновна приглядывает по доброте.
— В желтый дом её свезти.
— Да была, и не раз, — сказала сестра, для вида заражаясь гневом Улиты Васильевны: мол, я возмущена не меньше тебя, но сдерживаюсь, и ты не буянь.
— Пошли отсюда! — опять проявился Каля, но жена такого дала тычка — бедняга скрючился.
— Зоре Филимоновне от профессора Деуча, пожалуйста, — сказала Улита Васильевна, передавая сестре конвертик.
И тут опять на весь коридор заорала Ковалева:
— Деньги — почтой! Любите денежки горячей любовью, тетенька!
— Да уйдешь ты или нет? — сестра сунула конвертик в карман и решительно двинулась к буйной крикунье.
Женщины разом заговорили:
— Вот привязалась! И не трогал никто. Ведь под суд подведет. Докажи, что не взятка!
Поднялся такой шум — сама Зора Филимоновна выглянула из кабинета, лучащимися глазами обвела очередь и, пропуская выходящую пациентку, возвысила голос:
— Что такое? А? Ковалева?
Ковалева просияла. Лицо из злого переменилось в умильное, походка сделалась плавной. Всем телом она подалась к Зоре Филимоновне, словно намереваясь прильнуть.
— Зора Филимоновна, тут эмансипе появилась. Обленилась русская баба. Не рожает. Родила бы, да нянькаться лень. А коль дитя в тягость, постель — каторга и мужик на заразу падок. Вот и привела, как скота, лечиться. Деньги в конверте сует.
— Ну и что плохого, что — деньги? — Зора Филимоновна вскинула брови, и ее крупные слегка навыкате глаза одарили всех торжествующим взглядом. — Какие деньги?
Сестра протянула конвертик.
— От профессора Деуча, — проговорила Улита Васильевна, выталкивая вперед Калю. — Я вчера вам звонила.
— Вот это? — Зора Филимоновна раскрыла конверт и прочитала записку.
— А говоришь — деньги! Вот и все деньги, — Зора Филимоновна показала Ковалевой пустой конверт и записку, как бы сожалея, что денег не оказалось в конверте. — Иди-ка домой, милочка!
— Иду, иду, — радостно кланялась Ковалева. — Но поговорить надо. А ждать — нет терпенья.
И вдруг, указывая на девушку, которая робко жалась на стуле, объявила:
— Куры блудят. Топчет нашу рябу чужой петух. Девка в сапогах, как архиерей.
Ковалева сморщилась, словно глотнула кислятины, и стала оседать.
Зора Филимоновна бросила взгляд на сестру, та кивнула, они подхватили больную и повели в кабинет.
Женщины осуждающе поглядывали на Калю и Улиту Васильевну, а некоторые и вовсе смотрели в углы. Мол, противно.
Ждали Ковалеву довольно долго. Но, наконец, она появилась и, прижимая ватку к руке, направилась к выходу.
— Укол вот всадили, — проворчала, проходя мимо Улиты Васильевны. — У-у, гада!
Зора Филимоновна вышла из кабинета и снова обвела всех лучащимся торжествующим взглядом.
— Теперь — порядок. Чтоб народ не смущать, входите-ка, мужчина, без очереди. Есть возражения?
Женщины — кто кивком, кто молчанием — все дружно дали понять, что нет у них никаких возражений.