Калю потянуло домой, хоть и не хотелось думать о супруге и о том, как с ней объясняться.
— Что-то не понял: когда конец рабочего дня? — спросил он Баширту, обращаясь при том к Мархилахуриду, чтобы поддать вальяжности.
Баширта ткнул в древнего грека злобный взгляд, попытавшись свалить чужака с подставки.
— Так ведь... Петр Никитович разве не вспоминал? Вы тут полковник нового типа: разовый.
Неприязнь Баширты, конечно, относилась к Мархилахуриду, которому плевать на всякие взгляды, но за словом «разовый» почудилась бездна. Калины очки самовольно взбрыкнули, словно дрогнул незыба-фундамент, и на мгновение пропал слух, как после параграфа 495, недавно читанного женой.
Сделав быстрый глоток, Каля сбил глухоту и вернул устоям незыблемость.
— Какой такой разовый?
— Ну бывают же разовые люди. Разовые народы даже бывают, — слегка развалившись и поглядывая на потолок, вещал Баширта. — Столкуются, к примеру, человек триста, что они отдельный народ, оденутся раз в год по музейной моде да почудят денек на лужайке: горшки палкой бьют, на лошадях спиной вперед скачут или на санях катаются по траве. Мол, у нас всё своё: эпос, пляс, хороводы. А на другой день проспятся, и снова — как все, под общую дудку. То есть народ на одну задачу: показать пестроту страны.
Каля почувствовал: подступает свирепость.
— Ты — не про народ, ты — о деле!
Так бы и бросился на Баширту с кулаками.
А тот всё смотрел в потолок да на Мархилахурида косился, не замечая, что шеф закипает.
— Правда, сейчас любой народ разовый, — мусолил Баширта свою речь. — Финансы все целевые, и люди — на раз: денежки освоили — разбежались. Никаких тебе потомственных строгальщиков, любви к заводу и бескорыстия. Без прибыли нету были.
— Ты чего? — Каля встал в полный рост.
Баширта поглядел на начальника и так испугался — скользнул из кресла под стол, как из руки мыло. Он бы задом в пол ткнулся — не вцепись в край стола руками.
— Ведь я же докладываю, — бормотал Баширта, стукаясь подбородком в столешницу, — бывают многозадачные военнослужащие, а бывают разовые, как вы, на одно задание: поймал — сдал погоны. Это звание — не счастье вам выпало, а чтоб все помогали. Вас и под генеральский погон примеряли, но Петр Никитович сказал нет.
Упираясь локтями, перемыкиваясь плечами, загребая лопатками, Баширта выполз из-под столешницы, уселся в кресле и решительно переложил папку с бумагами с правой стороны на левую, а потом столь же резко перешвырнул вправо.
Каля рухнул в кресло — аж пискнуло. Жуткое бессилие навалилось. Ему показалось — очки снова готовы сорваться с носа, и он сдернул их, чтобы разгрузить уши.
— Так это, получается, что?
— Это получается, товарищ полковник, что день ваш рабочий длится столько же, сколько и звание.
— Гондон получается. Нужен, пока имеют, — пригорюнился Каля и снова надел очки.
— Зачем вы так? Презерватив — для людских отбросов, а вы — пуля, снаряд на единственный выстрел. Вы — полковник одноразовый, однозадачный и целевой.
— Хватит болтать какой я полковник! — ляпнул Каля по столу всей ладонью — даже стакан огрызнулся графину сердитым звонцем. — Позвони буфетчице — пусть поесть приготовит.
— Зое Силовне? Из дома, что ль, вызывать?
— Почему из дома?
— Так ее-то рабочий день давно кончился. При муже, небось. Обслуживает, — потянул Баширта сладкий голос. — Уже, наверняка, — время позднее — ублажила.
Ему хотелось воскресить разговор о женщинах, приключениях и сексуальных проделках, но Калю так дернуло — снова вскочил и, застрявши между столом и креслом, завалился на стол.
— Грека на башку надену, пошляк, — прошипел Каля, выстелившись на столе, точно змей. — Чтоб твой мозг в умной голове побывал разок.
— За что же так нашего Мархилахурида? — послышался строгий голос Петра Никитовича. — Зачем в великую голову гадить?
Каля оробел: что за звук? Но вокруг голоса — и фраза не дозвучала — образовался Петр Никитович Дружок. Он не вошел в кабинет, он явился наподобие атмосферного осадка, словно всегда обретался здесь, но не разрешал себя видеть или ждал соразмерного сгущения прытей зла. Возникнув в полном параде — в вороненых очках и в безупречной стали облачения, — Петр Никитович замер, глядя, как Каля медленным тестом стекает со стола в кресло.
— Мозг — в бюст? Смешно, если на дело посмотреть с юмором.
На этих словах Петр Никитович тронул очки, точно стекло нечисто.
Ловкий Баширта — фланельку ему на ладошке: пожалуйте протереть!
Петр Никитович глянул, не понимая, зачем фланелька, но, догадавшись, дернул щекой: без очков — как голый, снять их и протереть публично — почти то же, что стянуть штаны и при всех подтереться.
Баширта лепетнул губами «пардон» и (фланельку — прочь!) выставил к ногам начальника стул. Но Петр Никитович брезгливо брызнул слюнцой по направлению к стулу, чем вогнал Баширту в стыдливый пунец.
Не скрывая брезгливой скорби, Петр Никитович внимательно осмотрел письменный стол полковника, но ничего на нем не нашел, кроме листка с зарисовками женской плоти, которых густо напрыгало на бумагу во время увлекательных бесед с Баширтой.
— Доложи-ка, товарищ полковник, о трудах прошедшего дня! — обратился Петр Никитович к Кале, который возил под столом ногами, словно ботинки хотел нашмыгнуть. (На прежних службах часто под столом разувался).
Почуяв, что сейчас уличат в распутстве, Каля вскочил, поднял к очкам листок и стал уверенно читать, словно на нем не голые груди, не развалистые попки и порхающие бабочки трусиков, но пункты, подпункты и ссылки на литеры «а» и «б».
— ... с утра проведена беседа с историком Ахълижем, в результате которой... — некоторое время бубнил Каля.
— Известно, что стало «в результате которой», — с легким залетом в занудство прервал его Петр Никитович. — Историк Ахълижь пропал, а потом был найден без признаков жизни.
— Но с признаками грозового разряда, — подпел Баширта.
Петр Никитович, полукивнув, возразил:
— Это будем разбираться — грозовой или не грозовой убил творца нашего исторического либерализма.
— Ах ведь да, — лопотнул Баширта, и пунец его погустел, превращаясь в рдение, пока не перешел в бурость. — Для разряда нужен заряд и, соответственно, мокрушник, то есть по-современному — киллер.
Петр Никитович не повернул головы, не подивился всполохам на щеках Баширты. Его интересовал Каля, и он смотрел на него взламывающе-роющим взглядом.
— Продолжайте! Что дальше?
— Прежде чем отыскался профессор, мы в розыск его объявили, — мямлил Каля. — А это, как известно, потеря времени и расходы.
— Дальше что там записано? — заглянул Петр Никитович в лист.
— Дальше? Пункт следующий: совершился выезд на квартиру профессора Ахълижа с заездом — «а» — в квартиру Ковалевой, на которую — «б» — наезжали соседи.
— Что-то у вас одно на другое наезжает, — проворчал Петр Никитович. — И?
— И ничего там не нашли, — прочитал с листка Каля. — Единственно — паука, которого — проси-не проси — допросить не до...
— Дохлый, — перебил Баширта. — Я лично в окно бросал. Его ветром унесло на крышу детсада.
Баширте явно хотелось выделиться, показать, что при случае он бы тут управился и без Кали: все задачи ему известны, а носить мундир и воодушевляться Зоечкой — разве задача? Но на все его старания Петр Никитович морщился: мол, выделяясь, становишься выделением.
— А почему вы не поинтересовались, что за птица такая — Реверсаль, сорок дней назад испарившийся? Тоже в окно вылетел, а на земле найден не был. В детском саду искать?
Каля снова заглянул в листок и сверкнул глазом в сторону Баширты.
— Откровенно признаться, никто мне об этой личности не докладывал. Но известно, что многие, сквозь окно улетевшие, нередко скупают дорогие жилища в Лондоне.
— Вот именно, — кивнул Петр Никитович. — Ну-ка покажите, что там у вас еще записано?
Выдернув у Кали листок, он долго разглядывал его, но, не найдя ни единой буквы — только груди, зады да Зоя Силовна в козьей позе, — Петр Никитович нахмурился:
— Странная всё же шифровка.
— Скоропись такая, — быстро нашелся Каля. — Тут все зафиксировано об улетевшей из окна Ковалевой.
— И куда же она улетела?
— Так кто же знает? В небе указателей нет.
Петр Никитович бросил на стол листок и извлек из кармана прозрачный пакетик, в котором виднелись темные зернышки.
— А это вы не заметили?
— Это, позвольте, что? — придерживая рукой очки, присогнулся Каля, одновременно положив другую руку на свой листок.
— Это ваша промашка, товарищ полковник, — величественно сообщил Петр Никитович, великодушно не замечая, как Каля сминает и сует в карман свои художества. — Это березовые почки из квартиры Ковалевой, ради которых вы не отвлеклись от своих интересов.
— Березовые почки?
— Березовые почки с транспортного средства — метлы улетевшей ведьмы. И, судя по траектории следа на полу, она взяла направление на Рязань.
— Именно на Рязань?
— А может быть, — дальше по прямой — в Туркмению. Или на Кавказ, в горячие точки.
— Только политик летает по прямой да по ветру, — всунул словцо Баширта. — Ведьмы обычно летят поперек прогресса.
Петр Никитович неспешно проговорил:
— Кажется, кого-то тут многовато. Не вылететь ли вам ради прогресса вон?
Баширту мигом вынесло из кабинета, Петр Никитович поразглядывал Калю, словно поискал, куда ударить, и таинственно прошептал:
— Открыто и откровенно: дело вы провалили.
— А разве можно с ним справиться? — прошептал в ответ Каля.
Он почувствовал, что движется вниз. При этом тело оставалось на месте, но всё в кабинете неостановимо взлетало, а он, соответственно, столь же беспрепятственно низвергался.
Петр Никитович приблизился, руку положил на плечо, словно попробовал, хорошо ли пришит погон, и ласково произнес:
— Можно-то оно можно, да полковник ты хреноватый. Правда, другим не располагаю. Замены тебе нет, но Россию ты, брат, не выручил. Да. Ты погубил Россию.
В глазу Петра Никитовича появилась огромная капля, которая, однако, выкатившись из-под вороненых очков, столь же крупной не показалась. Он заложил руки за спину и стал ходить по кабинету, время от времени взглядывая на Калю.
— Ты в интернет сегодня ходил?
— Нет, не умею.
— Помощнику надо велеть, а то скачет, как сиська. Там показано, что сынок твой выкинул в Третьяковке.
— Что?
— Из художника Набиралова душу вынул. Лучшие врачи теперь возятся, но, как поёт Ковалева, «дождик в тучу не загонишь — душу в тело не вернешь».
Петр Никитович уподобился уже не холодному стальному оружию, но парному молоку в детской кружке. Нечто мягкое, благовонно-теплое веяло от него, тихо испаряя скорбное слово:
— А меня... меня скоро вызовет по этому поводу Василиск Марцыпанович. И строго спросит.
Кале захотелось подныть начальнику влиться жалостью в его скорбность.
— Может, обойдется? — заглядывал очками в очки.
— Обойдется! Как же! Может и обойдется, если объявить тебя оборотнем в погонах. Как? Пойдешь за решетку?
— Да за что же? — оторопел от такого поворота Каля.
— И за то, что сделал, и за то, что не сделал. Упущения караются как преступления, — снова, как пила по гвоздю, дзенькнул в слове металл. — Над Москвой гуляют философы, песни с туч летят непотребные. Переговоры о ввозе языка сорваны, переговорщик бежит из страны. Надеялись привязать его женой Пошапкина, а получилось — прогнали. Прогнали, потому что прогнили. Разучились работать. В результате исчез писатель Пошапкин, без которого не обходится генчек Громгремело. А за все дела я в ответе. — Петр Никитович хлопнул себя по шее и оглянулся на Мархилахурида, будто бюст поддакнул. — А с Рязанью как мы просели!
— Что — с Рязанью?
И тут Петра Никитовича осенило: пятерней провез по лицу — такая догадка!
— Ну-ка — листочек-то ваш! Дайте, взгляну внимательнее.
Каля предъявил бумажный комочек, хотел расправить на столе, но Петр Никитович, совсем не думая о солидности и авторитете, совершил прыжок, какой не давался ему даже в офицерском училище. Он так тиснул Калю, что тот, как из пушки, влетел под Мархилахурида. Любопытный грек наклонился глянуть на Калю сверху, но лобастая плешь перевесила, бюст свалился с подставки и ухнул на полковничью голову, распадаясь на ней кусками. В пыльной куче Мархилахурид и полковник смешались: пойди разбери, чей там белый нос, очки и бельмастый глаз с битым носом.
Петр Никитович даже головы не повернул к несчастному Кале. Он развернул листок и впился в него с такой силой — бумага влипла в стол под тычками взгляда.
— Дурачка-то из себя не стройте! — орал Петр Никитович. — У вас тут план рязанского ужаса.
— Эй, — обернулся Петр Никитович к двери. — Иди сюда, Баширта!
Баширта сунулся в дверь, а потом и в кабинет вскользнул змееватым бросом.
— Слушаю. Весь внимание, то есть.
— Сорвать погоны с этого гнуса!
— Погоны? — переспросил Баширта, заглядевшись на Калю, который сидел под мархлахуридовским столиком, протирая очки и обмахиваясь от гипса. — Как — погоны?
— Перед тобой оборотень в погонах. Смотри план: это не Зоя Силовна, как мне показалось. Это Улита Васильевна доносит на Зору Филимоновну в Управнаре. Вот какой иероглиф.
Баширта поглядел на листок, на Калю...
— Точно — план рязанских событий. А трусики — иератическое письмо. Жаль — раньше не попалось мне это письмо. Я бы мигом донес.
— Дак при тебе ж рисовал, — выбираясь из-под столика мямлил Каля.
— Врет, — крикнул Баширта.
И Петр Никитович — в тот же голос:
— Врешь. Под меня копаешь. Сотрудников за нос водишь, а сам...
Вместе они подбежали к полковнику, который стоял уже на коленях, пытаясь встать, Баширта — к левому погону, Петр Никитович — к правому, и дружно дернули в разные стороны, вырвав заодно наплечную вату.
Баширта подал свою добычу начальнику. Петр Никитович выщипнул ватное мясо, выдрал нитки, а потом сложил погоны стопочкой, хлопнул ими в ладонь и посмотрел на плечо Баширты.
— Куда их теперь? — спросил Петр Никитович.
— Мне отдайте, — Баширта встал в позицию «смирно».
— Разве у тебя есть идеи?
— Так точно. Почему, к примеру, русский язык нужно покупать непременно во Франции, а не в Туркмении или, скажем, в Армении, в Казахстане и Грузии, где его девать некуда. Тогда не будет никакого сосредоточенного вычитания, а будет рассредоточенное сочетание, и получится не нуль, а число. Всех бед избежим, новую общность построим, настоящий коммунизм, дружбу народов и эгалитэ-фратэрнитэ.
Речь эта сильно воодушевила Петра Никитовича. Он всплеснул руками и простецки обнял Баширту.
— Согласен с тобой, товарищ Тешкин. Создадим новую общность, на новые основания поставим мир и перенаправим всемирную историю. Но...
На этом месте Петр Никитович крепко задумался. Однако Баширта долго думать не дал. Он вытянул из кармана банковскую карточку, следом за ней — фланельку, протер карточку этой фланелькой и, держа за краешки, протянул Петру Никитовичу с поклонцем.
— Вот.
Петр Никитович принял подарок, привзвесил на ладони — оценил — и другой рукой передал Баширте погоны.
— Ты там пошукай по знакомым, — проскрипел усталым голосом, пряча карточку в нагрудный кармашек. — Завтра-послезавтра много освободим должностей. Свобода, брат, грядет. Большая свобода.
— Что же это происходит? — оттопыривал губу Каля.
— Тебя не спросили, — Петр Никитович вложил в строгий голос всю наличную сталь. — Ты лучше сообщи, куда дел Александра Сергеича?
— Пушкина?
— Антипушкина, сына, руководителя Госкомслова.
— А куда я мог его деть?
— Поставили в известность: исчез.
— Это получается — в неизвестность вас поставили, — пробурчал Каля.
— Остряк, — констатировал Баширта. — Этого Калю арестовать надо. А то ведь у него язык серьезный.
Петр Никитович посмотрел на осколки Мархилахурида и махнул рукой.
— Пусть болтает. Никто не поверит, потому что верить или не верить решаешь теперь ты, Баширта. Но... Послушайте, Каля, если вы хотите вернуть себе полковничье звание — такая возможность есть.
Каля молчал, а Баширта выразил непочтительное сомнение.
— Каким же таким дивным образом?
— Есть одно соображеньице, — загадочно проговорил Петр Никитович. — Но вернуть это звание может только Василиск Марцыпанович Бобоссия-Пустырник. Больше никто.
Баширта рассмеялся.
— Такие исторические провалы Василиск Марцыпанович не простит. Никогда не простит, потому что — исторические.
— Простит, если с правильной стороны подобраться, — настаивал Петр Никитович. — Прямо войти в кабинет — не простит. А из прошлого подобраться, с учетом его собственных грехов да родимых пятен... Если исторически подобраться — любого причешешь по своей воле. В общем, надо зайти из глубины исторического процесса. De profundis clamavi ad te, Domine... Из глубины взываю к Тебе, Господи...
— Эврика! Понял, — радостно пропел Баширта. — Нужно использовать свойства ИФСИП-а.
Каля поднял руку.
— Товарищи, конкретно обозначьте мою задачу!
И товарищи сказали хором как один человек.
— Топай к Василиску Марцыпановичу и топи нас, закладывай! Говори, что подкуп везде, мздоимство-коррупция, должности продаются вразвес и оптом, оборотней в Управнаре, как мух на падле, — он и окочурится от твоих речей.
— А вам не страшно? — дивился Каля. — А ну как твердой рукой...
— О себе подумай, дурак! — сказал Баширта. — Пошел вон!
Каля направился к двери, но Петр Никитович крикнул вслед:
— Листочек-то захвати! Повесели старика, пока не сгорел.
Каля вышел на ковровую дорожку в коридор и потопал по ней, бормоча:
— Не знаешь куда идти, кому подчиняться. И кто сгорит: я, Василиск Марцыпанович или эта бумажка? Какие-то они черти — эти товарищи. Нечистая сила, псы. Виляют хвостом, и не знаешь, куда бегут.
Каля вконец растерялся. Понял, что пропадает.