Итак, под плитой пространного имени «Василиск Марцыпанович Бобоссия-Пустырник» всё менялось, но в исторических описаниях, где народ читает свою биографию, Бобосы не различались. Поэтому Василиск Марцыпанович оставался человеческой личностью лишь для жены и политико-финансовой ровни. Для всех остальных он вихрился золотой пылью слов в атмосфере государственной власти. Именно фантомное несоответствие реального бытия и фантастических слухов оставляло генералу метафизические пространства, где к нему являлись помянутые способности.
Кабинет Василиска Марцыпановича Бобоссии-Пустырника был снабжен узлом связи с выше— и нижестоящей современностью, создавая тем самым фронт синхронии. Но поскольку по роду работы Василиск Марцыпанович общался еще и с тем светом, в кабинете имелся продверок.
Об этом устройстве ходили страшные слухи. Одним он виделся петухом, отпевающим уходящих в небытие, другие шептали, что продверок — это живоглотный портрет Категория Ильича Громгремело, третьи уподобляли его половому органу дамы, не производящей на свет, но уводящей со света (охальный намек на бесплодную Зору Филимоновну). А один журналист где-то брякнул, что продверок — люк в космос. Правда, эту чушь сочли несусветнее предыдущих и быстро забыли.
На самом деле продверком был заурядный дубовый ставень. За ним имелась дверца из сетки-рабицы для более надежной изоляции от того света. Без продверка всякий недозволенный элемент шмыгал бы туда и сюда, внося беспорядок.
Институт был основан еще во времена воинствующего материализма по инициативе Василиска Марцыпановича доведенной до вождя, от которого в ту пору исходили все инициативы. Вождь издал соответствующее распоряжение, несмотря на то, что в идее института имелась порядочная доля идеализма. Но то был практический идеализм, который при ближайшем рассмотрении легко принимался за чистой воды материализм. К тому же, институт почти ничего не стоил — сотрудниками в нем были лица, готовые трудиться за радостную возможность безнаказанно подперчить ближнему.
В кабинете висел портрет усатого учредителя института, а под ним красовалась мраморная лысина величайшего философа древности Мархилахурида, который заложил основы теории, так блестяще разработанной в наши дни Василиском Марцыпановичем.
Теория состояла в пустом, казалось бы, утверждении, что будущее, настоящее и прошлое суть разные агрегатные состояния одного и того же вещества, подобно пару, воде и льду.
В силу экономической отсталости своей эпохи Мархилахурид на этом остановился, был не понят современниками и умер в нищете. Но его теория случайно, может быть, или смеху ради была кем-то в древности упомянута и пробилась сквозь толщу веков в туманных намеках и искажениях вместе с именем автора, тоже, наверное, до неузнаваемости искаженным или вовсе измененным каким-нибудь переписчиком, который с перепою или шутя взял да приписал к бессмертному имени прозвание тещи, к примеру, или, еще того хуже, заменил прозвищем любимого мальчика, с которыми спали все древние грамотеи. А откуда взялась римского копия скульптурного портрета философа даже предположить невозможно.
Но прежде чем доберемся до этой теории, надо хоть немного сказать о самом первом Василиске Марцыпановиче, покопаться в его третьем агрегатном состоянии, в прошлом, с которым теория имеет пуповинную связь.
В давние послереволюционные времена, можно сказать, до начала собственной жизни в виде исторического явления, Василиску Марцыпановичу пришлось отречься от некоторых идеалов, через собственную мамашу перешагнуть и ясно ощутить материализацию Истории, когда переход из жизни в смерть — не убийство никакое, но простое чередование агрегатных состояний человеческой массы. Он понял тогда, что этот переход вовсе не так необратим, как кажется, и что он всегда исторически обусловлен.
Отца Василиск Марцыпанович не знал. Его мать была известной в свое время и в своем месте певицей-танцовщицей, которая бросила мужа Марцыпана Пустырника, владельца поместий. Заскорузлый помещик угнетал крестьян, не читал передовые журналы и был носителем «свинцовых мерзостей русской жизни».
Гуляя с песнями и танцами по всей России, мать вскоре напела и наплясала Василиска Марцыпановича. Рождение ребенка заставило ее осесть и остепениться. Она развелась с мужем, прикатила в Москву и решила подобрать себе супруга из представителей передовых сил.
Сначала ей нравились революционеры, а потом — летчики. Но женихи от революции перед свадьбой попадали в лапы охранки, а сумасбродные воздухоплаватели один за другим разбивались.
Василиск Марцыпанович помнит, что часто к ним приходил усатый дядя, о котором мать говорила:
— Васик, дядя в маму немножечко влюблен.
Дядины портреты потом попадались часто — в газетах, журналах и на заборах. Но на очередном крутом повороте истории дядю назвали шпионом зарубежа, и он вылетел из исторической тележки, убившись насмерть, о чем будет сказано ниже.
Василиск Марцыпанович долго и серьезно учился. Мать говорила с ним на главных языках мира, от летчиков он набрался знаний передовой техники, а революционеры привили вкус к философии и истории.
Нужно сказать, что воспитание и образование Василиска Марцыпановича сложилось весьма удачно. Ему посчастливилось полностью избежать школьной зубрежки и университетской долбежки. Он никогда не знал, что такое портфель, ранец и школьная форма. Никто не оценивал его знаний и ни с кем не сравнивал, поэтому честолюбие мальчика основывалось не на страхе унижения, а на собственном природном самодовольстве. И успехи его не были успехами раба, который рад, что урвал, но — царя, который обладает по природному праву, поэтому не подвластен греху гордыни. Никто не давил его авторитетом, не ставил пределы знаний, и мысль Василиска Марцыпановича безнадзорно гуляла где могла, и весело отдавалась кому хотела.
Кроме того, учиться и созревать ему пришлось в революцию, когда в дом забредали люди и книги самых разных направлений, порой враждующих на смерть, и молодой Бобоссия по матери и Пустырник по отцу в этом вихре событий и отчимов научался умственной независимости. В отличие от молодежи, которая ищет себя, переча старшим, Василиск Марцыпанович не противопоставлял себя никому. Напротив, он сочувствовал очередному мировоззрению, которое расхаживало по комнате в синем банном халате, выдаваемом матерью, и длинноносой тенью пугало мух на стене. Он так сочувствовал, что вслед за матушкой влюблялся в нового дядю, внимательно вслушивался в речи его, повторял про себя интонации, примерял взгляды, словно репетировал роль, но, в отличие от родительницы, не терял головы.
Василиск Марцыпанович с малолетства улавливал чужую духовность, которую понимал как равнодействующую силы мыслей и силы чувств. Еще не зная чувств, ни, тем более, мыслей, он станцовывался с ними душой, дублировал в себе чужое психопространство и шарил в нем, как звук в дудке, как свет внутри фонаря, выявляя закутки и тайные помыслы. Ничто другое на свете не занимало его так сильно. Он страстно вникал в грамматику и словарь человеческих отношений. Он играл не в войну и разбойников, не в мяч и лапту, но в дядю Колю и дядю Васю, в Александру Львовну и Мартына Степановича.
В двенадцать он огорошил мать:
— Валдай Владимирович скоро от нас уйдет. Он стал умно говорить, а любить перестал.
— Как-как? Поясни! — испугалась мать.
— И так всё ясно. Когда много мыслей, на чувства силы не остается.
Так и случилось. Валдай Владимирович исчез, несмотря на то, что мать возлагала надежды...
К шестнадцати Василиск Марцыпанович всех и вся видел насквозь, и люди страшились его проницательности, а родная мать побаивалась и скорее ненавидела, чем любила.
Несмотря на бурную жизнь, матушка поражала чистотой и невинностью. Этакая вечная девушка, она полностью лишена была психического опыта, той бывалости, которой отпугивают зрелые женщины, знающие развязки любовных игр и помойки воздушных замков. Любовь, которую она дарила, всегда была первой, единственной, вечной. Передовик-слесарь или пролетарский государственный муж, измученный, нервный, с кровавыми от неспанья глазами, — все они обретали с ней силу первой молодости, лучшей своей поры. Они приходили с цветами и подарками, приезжали на автомобилях с хорошими и наилучшими друзьями, приносили в их квартиру на Страстном бульваре воздух строек и битв. Открытые, честные, ясные, они знали, как дальше жить, с кем воевать и для кого строить. Разве можно забыть эти вечера?!
Но всё оказалось заговором, и Василиска Марцыпановича вызывал к себе тот усатый дядя и подолгу расспрашивал обо всем. По-дружески расспрашивал, а потом не по-дружески. Хотелось думать, — ревность замучила мужика, но оказалось, — исторический период заканчивался, поворот истории наступал, и из тележки вылетал народишка весьма и весьма значительный. Расширилось предательство, и пора было становиться бдительным. Но Василиск Марцыпанович от природы был бдителен, и всё про всех помнил. А если не помнил, легко вживался в любое мировоззрение и немедленно уяснял, как и когда носитель его предаст интересы класса. Стоит перебросится парой слов: все заблуждения — на ладони, и хватай подлеца за жабры! Васик даже про усатого имел что сказать. Да и матушка — раскрасавица-плясавица...
А что матушка!? Какой её классовый корень? Васика-то она родила, говорят, от рабочего сцены, а сама из каких слоёв?
Однако много ли возьмешь с женщины, которая лет этак десятка два русской истории через свою постель пропустила?! Что с нее взять?
Он помнил, Василиск Марцыпанович, тот страшный день, когда всё решил и на всё решился. И даже первый шаг сделал. Хороший такой шажок. Тогда выползла наружу и стала оправданием перед людьми и собой боль самого высокого свойства, причиняемая человеческой душе не каприза ради, но исторически обусловленно, снисходящая лишь к тонкому народцу.
Вопросы исторического бытия и выбора путей страны когтили сердце тогдашнего человека. Матушкино страдание за судьбы народа выразилось в конкретных упреках, в разоблачении лжи, в обнажении правды, а Васик в беседы ее не вступил. И к усатому не пошел на исповедь. В такое место махнул, где и усатые трясут в страхе гузкой.
Матушка потом отравилась. Пожалел кто-то, позвонил. А усатый ползал на коленях и изъяснялся:
— Я понимаю, — можно предать одного, двух, сто человек, но как может предать сто миллионов, целые народы, один какой-нибудь человек? А?
И матушку проклинал за то, что отравилась и не замолвит теперь словцо.
Но зачем копаться в далеком прошлом? Успехи там преходящи, но жертвы — вечны. Как все ладно сплелось-улеглось в ровный порядок могильных плит, в десять строк в энциклопедии, в поминальный трёп! Ничто не болит, никому не стыдно. Имена гремят, как на бубне горох. В даты жизни всунута пустота. В жестокосердии мы переплюнули всех чертей.
Матушку похоронили с почестями. Правда, какое это имеет значение?!
В жизнь Василиска Марцыпановича вошел тогда Валдай Владимирович. Мать пришел хоронить, речь сказал довольно отважную, Васика потом успокаивал, сокровенные мысли стал ему доверять. Домой к себе водил, в холостяцкую жизнь, где пиджаки, обсыпанные перхотью, на стульях висели, книги валялись, рукописи, грязная подушка курицей на диване. Всюду пепельницы и табачная вонь. Портрет матушки на стене, а под ним — башмачок-туфелька в красном кружке и сломанный каблучок, словно Золушка обронила, а в башмачке — золотое колечко, не ставшее обручальным.
Но туфельку, красный кружок и всё вокруг покрывала пыль. Он и сам был в пыли — Валдай Владимирович — серовато-скучноватое вместилище затхлых знаний, когдатошний революционер, соскользнувший в либералы, говоритель высоких слов, — завязки подштанников свисают из-под брючин. Тридцать лет книгу пишет и горд под залог будущей славы. С самим товарищем Улыбако дерзок весьма. На днях такое скосил по-французски, у товарища мордень — пятнами: не учен галльской речи. Улыбаке — что «бонжур», что «банзай», что по кастрюле ножом.
Валдай Владимирович, этот литературный импотент, звездочет, журавль в небе, который мелочно унижал товарища Улыбако, пока товарищ Улыбако не услал его в края, где не киснет молоко и не тухнет рыба, этот писатель и не подозревал, как помогла бы его книга успеху страшных начинаний страны. А может, подозревал, потому и не написал?
Но «главное» он Василиску Марцыпановичу сообщил.
Это «главное» бросило юношу в душевный крутеж, из которого он вышел потом победителем, как Иванушка-дурачок из котла с кипящей смолой.
Валдай Владимирович ходил от двери к окну и от окна — к залапанной грязной двери, а длинноносая тень его прыгала с полки на пол, на туфлю с кольцом, к ногам Василиска Марцыпановича, и очень хотелось растоптать эту тень, загнуть ее длинный душу проклюнувший черный нос.
— Мамашку ты, Васик, ... да-а-а. Но не ко времени явлена мамаша твоя. Нету свету для сего цвету. Сам ты спасся, но как же ты низко пал!
Глаза Валдая Владимировича темны, речь глуха.
— А ты падай, падай! Занимай дно вещей, чтобы снизу глядеть. На человечка-хлюпика — как на клопика: чем дышит, что ест, с кем спит. За сплетню держись и грязь. В одной руке — средство, чем подбодрить, в другой — чем станешь морить. Не высокая мысль, а учет слабин дает настоящую власть. Ты, к примеру, мамашку прихлопнул, а я тебя и поддень. Ты благородными чувствами надуваешься, мол, для народа и мамки не жалко, потому что — боль высокого свойства, непереносимая боль. А я-то знаю, что мадоннушка бога рожала, чтобы всех спас, а выплодила тебя, который только шкуру свою спасает. И ты понимаешь, что я всё вижу, и ненавидишь меня.
Валдай Владимирович снова стал бегать по комнате, о Рафаэле заговорил: кровью пропитана его картина, сыновней кровью!
— А у нас мамашку распял на кресте сынок. Но не нервничай, Васик! Нервность — это ощущение собственной малости в мире, а тебе предстоят большие дела.
Человек, Васик, не предмет. Человек — состояние чего-то, что нам неведомо. Что может звук знать о скрипке? Что знает боль о сердце, которое мучится? Жизнь ведь — летящий свет, который не знает себя. На каком он солнце родился, в какой рассется тьме? А может быть, люди — трубы оркестра, сквозь которые продувается жизнь, и наши радости-горести — катарсис богов. Что все это значит, не знаешь?
— Не знаю, — сказал Василиск Марцыпанович.
— И никто не знает. И ты не знаешь, зачем мать убил, по чьему повелению. И мать не знает, за что убита. Вот я пишу, что для быстрого развития нужно современностью управлять. Нужно чистить ее от неуправляемых людей. Убивать их надо. А что такое убить? Вывести из современности. Но позволительно ли убить? Убийство — инструмент или злодейство?
— Инструмент, — прошептал Василиск Марцыпанович.
Валдай Владимирович остановился перед портретом и прокричал в нарисованное лицо:
— Нет, злодейство, пока не знаешь, как воскресить. Злодейство! Слышишь, милая?
Он повернулся к Василиску Марцыпановичу и проговорил шепотом, как бы желая, чтобы портрет не слышал его слова.
— И она считала, что насилие — инструмент. Но только возможность воскрешения дает моральное оправдание убийства. Смерть до той поры зло, пока кто-нибудь не воскрес. Поэтому я безбожник. Поэтому утверждаю, что Христа никакого не было и быть не могло. Если Он воскрес — убивай-не хочу! И другие воскреснут. Была бы душа бессмертной, а тело на неё нарастет.
Василиск Марцыпанович молчал. Слезы стояли в его глазах. Валдай Владимирович тоже долго молчал. Потом открыл шкафчик в своем столе и достал письма, перетянутые резинкой.
— Матушка твоя мне письма писала.
Василиск Марцыпанович протянул руку, но Валдай Владимирович прижал листочки к груди.
— Не дам. Это — мне и со мной уйдет.
Он трогал, гладил конверты и бормотал, точно молился.
— Ты, Васик, не вини себя, дружок, не терзай! Сама она так хотела. Вот прочти!
«Схватить нужно то, что — время. Но не в благородстве, не в противоборстве низов и верхов. Нужно овладеть временем во всей широте, со всеми низостями и взлетами духа. Каждый миг времени — это волна материи, которая тащит на себе мир. Быть современным значит стоять на волне, нестись вместе с ней. Тогда время станет для тебя, как янтарь, где схвачена современность. Вот тут владей! Волна — вперед, а власть — поперек. Ножницы. Материю простригать. Быть властью значит поперек бежать, а не впереди. Стреноживать бегущих вперед — вот власть».
Валдай Владимирович забрал у Василиска Марцыпановича листок.
— Вот что пишет, гениальная голова. Материю простригать. Людишек выковыривать, как из булки изюм. Видно, не грех, что ты ее ковырнул. Не грех. Прошлое — прошлому. Всеядна была, как бог.
— Что же мне делать? — спросил Василиск Марцыпанович.
— Уходи! Я больше ничего не скажу. А ты поезжай завтра за город. В семь двадцать поезд из Москвы идет с Курского. Сядешь в четвертый вагон у третьего окна справа. Там будет не занято. И жди. Встреча у тебя завтра важная. Самая важная в жизни встреча.
— С кем?
— Там узнаешь. Важная, говорю. А меня не ищи. Нет меня уже. Ясно? Прощай!
— До свидания!
— Прощай, прощай!
На другой день Василиск Марцыпанович вошел в вагон, сел у третьего окна и стал ждать. Люди приходили, но рядом никто не садился. Он оглядывался на каждый стук и ждал. Люди шли мимо. Вот поезд тронулся, но к Васику никто не пришел. Лишь девчонка какая-то села напротив и с любопытством поглядывала, словно хотела сказать:
«Чего крутишься? Кого ждешь? Я здесь. Я пришла».
И этот ее внутренний голос стал доходить до Василиска Марцыпановича.
— Это вы?
— Это я, — просто ответила она.
— Меня зовут... — хотел представиться он.
— Васик. Я знаю. А меня — Зора.
— Я, кажется, тоже знаю, — поторопился ответить Василиск Марцыпанович. — Но ждал я не вас.
— А дождался меня. Давай на «ты»!
— Давай.
— Тот, кого ты ждал, никогда не придет. Вместо него всегда буду я.
В окне появилась луна, и Василиск Марцыпанович подумал:
«Как странно и хорошо получилось! Я кого-то ждал, но пришла она, и вышло, что ждал я ее».
— Странно, — проговорил Василиск Марцыпанович.
— Ничего в этом странного нет. Просто Валдай Владимирович кончился, а ты еще не начался.
— А где же Валдай?
— Черти взяли. Арестовали. Сам ведь, небось, донес. Или товарищ Улыбако подгадил?
Василиск Марцыпанович не стал отвечать.
— Ты его дочь? — спросил.
— Родственница. И послал он меня к тебе. За твоей спиной самое теперь безопасное место.
Она помолчала, взяла его руки в свои и прошептала в ладони:
— Его взяли черти. Нет его. И теперь мы одни.
— Куда же мы едем?
— Сейчас — ко мне, а потом... Будет у нас... Вся страна будет наша.
Зора поглядела на него снизу. Очарователен был ее взгляд, в котором луна и вагонные лампы не могли победить сильный внутренний свет. Но еще более очарователен был смутный очерк ее лица, обволакивающий голос, пробудивший в душе небывалые силы. Они росли, крепли, и он понимал, что без этих сил вряд ли можно теперь прожить, и что в этом заключается очаровательная зависимость, в которую он попал, дивная власть этой девочки по имени Зора.
Вот и всё, что нужно было рассказать о Васике первом и о встрече с ним Зоры Филимоновны. Добавим только, что единственным, но могучим талантом Зоры Филимоновны была ее красота, что не такая уж и девочка она была до встречи со своим Васиком, что где-то подвизалась в богеме, но Василиск Марцыпанович сумел поставить ее талант на службу народу и государству. Скучно, зато практично.