Сестра за столиком раскрыла лохматую книгу и спросила без всяких вопросительных звуков:
— Фамилия пациента.
— Каля.
Улита Васильевна хотела добавить имя и отчество, но сестра столь же скучно бросила:
— Должность.
— Бюрократ.
Взмахнув ручкой, словно копьем, сестра поставила в книге точку.
— Этот, — сообщила она Зоре Филимоновне.
Улита Васильевна удивилась.
— И всё? А год рождения, место жи...
— И место жи знаем не хуже вас. — Сестра заложила ручкой страницу и захлопнула книгу. — Точней судьбы.
Медь надменности гукнула в голосе сестры, и Улита Васильевна пригнулась, ощутив надменность, как подзатыльник.
Зора Филимоновна предложила супругам сесть и села напротив. Она покрутила в руках записку, перечитала еще раз и посмотрела на Улиту Васильевну проникающим взглядом, как на рентгеновский снимок. Улита Васильевна внутренне подобралась — почувствовала, что в ней сейчас видят не только собственную жены бюрократа Кали судьбу, но также папу и маму, бабушку с дедушкой, и даже их прародителей на бывших путях времен.
Заметив, что Улита Васильевна ёжится, Зора Филимоновна перевела взгляд на Калю и медленно, словно натягивая пружину, проговорила:
— Вы, конечно, понимаете, что недомогание вашего мужа — не моя специальность.
— Но профессор...
— Профессор Деуч сделал правильно, — с нажимом произнесла Зора Филимоновна и отложила записку в сторону, как бы отпуская пружину и начиная действо. — Профессор очень хорошо знает что делает. Он мог бы положить вашего супруга в больницу и лечить, но не в его силах вылечить. Добряк пожалел вас, и это нужно ценить, — загадочно и прекрасно улыбнулась Зора Филимоновна, словно поманила в чудо.
При слове «ценить» Улита Васильевна дернула замок сумочки.
— Мы, конечно, в долгу не останемся.
Зора Филимоновна вздрогнула, словно на нее замахнулись, и поморщилась, от чего стала еще прекраснее.
— Оставьте вы это, — плавным движением руки отвела она в сторону предложение Улиты Васильевны. — Какие ваши деньги! То есть, я хотела сказать: откуда сегодня у порядочных людей деньги? Ведь так?
— Так, — тряхнула головой Улита Васильевна. — Сложные времена.
— Ваш муж пострадал на государственной службе?
— Так точно. На государственной.
— Вот и говорю: человек порядочный, основательный, не выскочка...
Зора Филимоновна оглядела Калю: ботинки в ссадинах, посеченные с бахромой брюки, обмятый тесным плащом пиджак, скучный пропеллер галстука, выпавший из захватанного узла.
— ...не выскочка и не проходимец, каких в наше время развелось много, — продолжала Зора Филимоновна, и Улите Васильевне на миг показалось, что смысл её речи — не в смысле говоримого, но в непрерывности говорения.
Зора Филимоновна помедлила, всматриваясь в пожеванный воротник калиной сорочки, в осколок пуговицы, прихваченный черной ниткой, и вдруг броском глянула в тусклые глаза, зацепила и поддела их взглядом. Каля дернулся, точно душу задели, и прилип глазами к губам Зоры Филимоновны, явно пытаясь зрением распознать ее ровный и нежный голос, который журчал, обтекая камешки слов, и со слов, казалось, смывается при этом значение.
«Не тревожься за душу свою, дружок, — различалось в журчании. — Не нагадят в нее, не плюнут. Свято место не станет отхожим местом».
— ...порядочный, основательный, не выскочка никакой. Такие люди нужны, — мелькали отблесками смыслов слова.
И хоть Каля не слышал голоса и не понимал слов, он вдруг от пят до макушки тяжело просиял, набряк сыроватым светом. В его рыжих глазах полыхнуло гусарское восхищение, которое смутило и разозлило Улиту Васильевну, не знавшую за мужем бурных страстей и удалого гусарства. И чем ослепительнее Зора Филимоновна блистала перед Калей бархатной удалью, тем больший гнев распалял Улиту Васильевну. Да тут еще сестра подбавляла зуда. Такую радостную скроила мордашку, будто хапнула у Зоры Филимоновны кучу денег и оторопела в почтении: «Во, блин, дает!»
Улита Васильевна сдерживалась, как могла, и от напряжения ей на миг показалось, что все вокруг косится и едет вбок.
«Мозги, что ль, текут?»
И снова она схватилась за сумочку — единственную надежность.
— Денег нет, но мы найдем чем платить. Мы, Зора Филимоновна, обещаю, заплатим. У нас ведь и сынок. Он поможет.
Улита Васильевна замахнулась сумочкой, как ведерком: мол, сейчас сыпану бриллиантов, но Зора Филимоновна задержала руку.
— Платить придется. Само собой разумеется. Много, не скупясь, и совсем не деньгами. Лечение дорого, но в нем — всё.
Голос очаровывал, обволакивал нежностью, и нельзя было освободиться от этого обволакивания, встряхнуться и вырваться — невозможно.
«Всё платить да платить, будто в плате суть, — ворчала про себя Улита Васильевна. — Нужно перестать дергаться. А то я — как муха на липучке. Спокойненько нужно главное изложить».
Улита Васильевна нервно оглянулась на сестру, сомневаясь, можно ли при ней говорить открыто, и, решив, что можно, сказала:
— Уважаемая Зора Филимоновна, спроваживать на пенсию такие мощные кадры недопустимо. Мой муж на службе чрезвычайно необходим. Не все это, к сожалению, понимают, но вернуть его в строй — тут дело государственного значения.
Улита Васильевна сделала паузу, которая должна была означать нечто большее, чем просто молчание, и добавила:
— Может быть, даже в национальном масштабе. И мировом. Слышите вы меня?
— Я вас слышу и понимаю, — медленно произнесла Зора Филимоновна.
В голосе ее тенькнула крохотная насмешка:
«Именно вас я слышу и понимаю, а не враки про мировые масштабы».
Овладевая пространством, щекотная насмешка разбухла в смех, и не только глухой Каля и оглушенная восторгом сестра, но даже долговязый фикус в углу, сложивший листья по стойке «смирно», серая ворона, смотрящая с улицы на гинекологическое кресло, скучная ширма, белянка-кушетка, отрывной календарь с толстой цифрой и халат на крючке — всё, казалось, посветлело и улыбнулось навстречу наслаждению понимать, что Улита Васильевна — непроходимая дура, что она несет чушь и раздувает значение мужа, но что в ее положении толстой некрасивой жены одряхлевшего бюрократа это совершенно оправдано и ничуть не обидно.
— Я понимаю вас, — повторила Зора Филимоновна, как бы щедро приглашая в это свое понимание также и Улиту Васильевну. — Значение вашего супруга, без сомнения, велико, но, главное, тут ощутимо социальное неустройство, несоответствие жизненному пространству, утрата места.
— Все мы теперь сорваны с места, — буркнула Улита Васильевна.
Столь размашистое обобщение Зора Филимоновна не пожелала заметить. Она продолжала журчащую речь, очарование которой становилось все более властным.
— Лечение только в том и состоит, чтобы вашего мужа пристроить.
Видимо, чтобы снизить серьезность, не впадая притом в легкомыслие, Зора Филимоновна обратилась к сестре и молвила, как ребенку:
— Почует коняшка уздечку — и ушки встанут. Ведь так?
Сестра кивнула, а Улита Васильевна снисходительно согласилась:
— Он распустился. Допустим.
И сжала губы.
Зора Филимоновна продолжала:
— Да, да, вам нужно социально определиться. Припишем вас, пожалуй, к Институту физических свойств исторического процесса, отдадим в распоряжение одного замечательного человека. Он странен, но человек — исключительный. В некотором роде феномен.
Зора Филимоновна улыбнулась так весело и так нежно, что Каля, который глаз с нее не сводил, крякнул. На этот неожиданный кряк брови Зоры Филимоновны вспорхнули, и улыбка в тот же миг получила новое чарующее значение. И вслед за тем, когда говорилось, что государственный муж, которому теперь подчинится Каля, это вам не «подбеги-подай-подержи», а человек определяющий, человек-смыслонос, принадлежащий к сферам, могущим решительно всё, чему свидетельством и это лечение, и когда от столь важных слов на лицо Зоры Филимоновны набежала серьезность, оно сделалось невыносимо прекрасным, запредельно прекрасным. На него нельзя уже было просто смотреть, но только — безумным усилием сдерживая восторженный визг.
Буйству красоты Зоры Филимоновны не было предела. Идеальное стремилось к своей противоположности, но оказывалось еще более совершенным.
— Этот человек — а он, между прочим, мой муж — принадлежит к высочайшим сферам, которые могут решительно всё, ибо их возможности являются выражением возможностей огромного числа людей, — говорила Зора Филимоновна.
При этих последних словах лицо ее осветилось такой мощной одухотворенностью, которая всевластна сама по себе, но, умноженная на уникальное очарование Зоры Филимоновны, она вызвала в Кале взрыв. По лицу его хлестануло настолько сильное чувство, что глаза расскочились, нос раскрылетился, а изо рта сыпануло матом. Казалось, он обезумел и сделался способным взвыть и заплакать.
Подняв сумочку перед собой, словно прячась, Улита Васильевна прошипела: «Уймись!»
Каля отшатнулся, и потянул к ней руки, явно намереваясь вышвырнуть жену вон, чтобы не мешала проживать безумие полной силой, но Зора Филимоновна перехватила взгляд и перевела безумие на себя. Между Калей и Зорой Филимоновной установился мост, по которому весело летали из глаз в глаза — восторг, очарование, восхищение — целые поезда ликований. И недалеко уже было до вожделения... Но Зора Филимоновна молвила:
— Этого человека зовут генерал-ближайший Василиск Марцыпанович Бобоссия-Пустырник.
По мере произнесения столь протяженного имени красота Зоры Филимоновны возносилась на такие божественные высоты, где не было уже ничего — лишь музыка слова, каждый звук которого брызнул неземным светом. И вдруг понялось: весь мир — океаны, горы его и звезды — всё пыль-ерунда и мелочь по сравнению с надмирным прозванием этого человека.
Сестра вытаращила глаза и, по-змеиному качнув шеей, как по полозу двинула головой.
Нижняя челюсть Улиты Васильевны отпала с нутряным стуком.
Каля сделал глотательное движение, и ясно проговорил:
— Слышу. Василиск Марцыпанович. И уши встали. О! Вот-те на.
— Ну и славно, — мягко сказала Зора Филимоновна.
Она откинулась к спинке стула и отвела, наконец, взгляд от Кали: дать отдохнуть глазам.
Точно ушедшая за кулисы певица, она приложила руку под грудь к диафрагме, раздав ноздри, сделала глубокий вдох и три раза дунула перед собой, — остывала от напряжения, медленно входя в свой обычный образ довольного человека, который хорошо потрудился и счастлив.
Глядя на Калю, Улита Васильевна начала улыбаться, но при виде счастья Зоры Филимоновны радостная улыбка стянулась в злость.
«Отдувается, ведьма. Наколдовала и отдувается».
Зора Филимоновна никакой злости не замечала. Она снова повернулась к Кале и огладила его родительским взглядом, словно добрая матушка слабенькое дитя.
— Теперь вы здоровы. Можете жить дальше. Но от старой службы отказаться придется. Вас ждут иные дела, иные заботы и люди будут иные окружать.
Голос Зоры Филимоновны постепенно утрачивал чарующее журчание, переменялся в прежний спокойно-торжествующий голос. И вся она стала доступнее, ближе, словно сошла с высот.
— Это как же? — спросила Улита Васильевна.
Зора Филимоновна протянула к ней руку, как бы собираясь погладить.
— Такова плата. Ведь хотели же вы платить. Так? Правильно я говорю? — поискала она поддержки у сестры, согласной со всем еще до вопроса. — А коли я говорю правильно, так и будет. Вы, Улита Васильевна, не станете больше читать наставления мужу. И сына вы дождались. Он появился уже в Москве. Сегодня утром вернулся.
Улита Васильевна оторопела.
— Да? Откуда вы знаете?
Зора Филимоновна загадочно усмехнулась, и в голосе ее зазвучала новая нежность, полная глубины и серьезности.
— Кто не копается в мелочах, тот знает судьбу. Работать будете у моего мужа, в его Институте, — продолжала она, обращаясь к Кале. — Он давно ищет спеца со стажем. Глава Управнара Дружок Петр Никитович все, что надо, скажет. Вы пройдите к нему. Тут близко. От поликлиники налево. Лидочка, вызывайте следующих — очередь заждалась.
Сестра вскочила, и от ее порывистого движения халат на крючке взмахнул рукавом, словно решил попрощаться с Калей. Каля чуть руку ему не подал — так был растерян, но тут же опомнился и взял локоток супруги в ладонный ковшик.
Однако Улита Васильевна вдруг поняла, что так просто она не уйдет. Скандал с Ковалевой, унизительное лечение, да тут еще халат размахался... — все, что огорчало, смущало и злило Улиту Васильевну, разом сжалось в кулак и вызвало неодолимое желание разбить, развалить колдовской раёк. Она встала посреди кабинета, подняла над головой сумочку, и, еще не осознавая набегающих слов, возгласила вопрос:
— Это что ж получается? А?
— Что получается? — вспорхнули брови Зоры Филимоновны.
— Вы, получается, мужа отводите от меня колдовством.
— Как — отвожу?
— Уж не знаю, как. На чужой бабе — бык, перед женкой — брык.
Рука замахнулась шваркнуть сумочку об пол, но, описав полукруг, сдержалась.
Зора Филимоновна изумилась, и, куснув губу, бросилась объяснять.
— Не колдовство. Я слух пробудила. Ведь он ничего, кроме руководящих имен, не слышит.
— Именем муженька лечите. А и повыше особы имеются. — Улита Васильевна вдруг поняла, что просится на язык. — Ведь над нами есть Генеральный Человек страны Категорий Ильич Громгремело. Почему же — не его именем, а именем из постельки? Разве Громгремело — уже не звук? Может, заговор тут у вас? Спецов под муженька рекрутируете? Гешенк, понимаешь. Подарок. Канис лупус вульгарис, дворовый пес. Целый час переводила.
Улита Васильевна сама не заметила, как голос ее вошел в силу и обрел звонкий звук. Даже ворона шарахнулась от окна и возмущенно каркнула, какнув белым.
— Уличка, молчь! Приказываю молчать, — завопил Каля.
— Ты? Мне? Шалупонь-канис-лупус-анус, помесь таксы с чемоданом, беспородный пес. Я с тобой..., сын родился у нас..., тянула тебя, над собой поднимала..., поставила теперь себе на голову.
— Ради сына хоть не срамись!
Каля беспомощно обхлопывал свои бедра — не знал что делать.
— Очки, резинка, а сам... Стекла глазом давил, пялившись. Это мой сын. От тебя в нем ничего нет. От кальсон штрипка, и всё.
Улита Васильевна вдруг зарыдала. Голос переменился в вой, сумочка шлепнулась на пол и раскрылась, пустив из себя помаду и уголок зеркальца.
— Укол. Быстро! — приказала сестре Зора Филимоновна.
Секунды не прошло, как Улиту Васильевну уложили на кушетку, ваткой потерли руку и сделали укол, после которого она обмякла, обвисла и стала ко всему равнодушной.
Сестра отдала Кале сумочку и проводила за дверь.
— Ватку держать пять минут! — сказала на прощанье сестра и крикнула: — Следыщ, пжалст!
Держа сумочку двумя руками перед собой, Каля оглянулся и прочитал надпись на двери, которую не заметил, когда входил: «Калотерапия, проф. З.Ф.Рыдульдак».
— Вот-те на.
— Пошли уж! — сказала Улита Васильевна и бросила ватку в урну. — Калос — красота, по-гречески, а не кал. Хотя... — Улита Васильевна одернула рукав и вырвала сумочку из рук Кали. — Тебе — красота, а меня — в дерьмо.
Она всхлипнула, но не заплакала. Только перевела дух, словно сбросила ношу.
Супруги пробрели мимо женщин, жавшихся вдоль стен в коридоре, посидели в раздевалке на стульях, а потом обменяли номерки на плащи и вышли на улицу, где только что кончился дождик и солнце радостно протыкало серую тучу, пятная лучами городские асфальты и прыгая с ладошек луж на стены домов.
— Как же она меня вылечила? — смеялся Каля, трогая уши.
Он сорвал резинку с очков и бросил на землю.
— Во, гляди, держат.
— Держат, держат, — кивала Улита Васильевна.
Ей было отчаянно плохо. Никогда так не падала духом.
— Тебя вылечили, а меня...
— Что, Уличка, тебя?
— Уничтожили. Унизили. Да.
Она замечала, с каким удовольствием он вслушивается в гуденье машин, вникает в разговоры прохожих и птичий гам, звон стекла его радует, колокол тешит: ловит ухом удары и постукивает пальчиком в лад. Всему он внимает, даже киянкам кровельщиков на дальних крышах, а горя жены не слышит. Не сочувствует. Стал чужим.
— Ерунда, Уличка. Какое там унижение!? Красота или кал — ведь вылечила. Но как? Каким образом? В чем секрет?
— Секреты — все в армии, а на гражданке — тайны, — уверенно заявила Улита Васильевна. — Призвание твое — перед высшим тянуться. Поманили имечком — ты и воскресни. И я бы вылечила, да не догадаешься, как.
— Нет, Уличка, — уверенно возразил Каля. — Слух вернулся потому, что Зора Филимоновна нас развела.
— Развела?
— Не как ЗАГС. Иначе. Все тут сделано ради сына. Она знала про сына. Подумай — откуда?
— Откуда?
— Из самого порядка вещей. Не только мы ждем сынка. Все его ждут. Он и явился, выкатился уже из наших порядков. Кто не копается в мелочах, тот знает судьбу. Да.
— Что ты врешь?
— Ты со мной так больше не разговаривай, — попросил Каля.
В тоне его звучало достоинство, и она заметила, как сильно он изменился.
«Он не боится уже потерять кальсоны», — сквозь защитную силу успокоительного укола пробилось к Улите Васильевне огорчение.
Но к этому огорчению подмешалось вдруг удивление, и оно показалось приятным, настолько приятным, что серьезность Улиты Васильевны покосилась и съехала, а надутые на плач губы растянула улыбка.
— Уличка, ты не поняла что произошло? Послушай, скажу. До сына мы были одно тело, одна душа. А точнее, — твое тело, твоя душа. И вот у нас появился сын, неучтенный в обществе наш неявный сын, то есть нуль. Нуль появился, а вычитания никакого не состоялось. Как вычитать, если ты и я — только ты? Кого тут из кого вычитать, чтобы вышел нуль? А мы уже от него в зависимости. Вот и началась наша ломка. А теперь все на своих местах: из тебя вычтен я, и в остатке — сын, который появился уже в Москве. Зора Филимоновна развела нас по полюсам, и семья сладилась. Вот в чем секрет калотерапии, лечения красотой: гармонию выявить. Мы вместе — семья, но ты — сама по себе, я — сам по себе, а не твоя часть.
Улита Васильевна задумалась. Даже встала перед лужей на тротуаре.
— То-то ты нахохлился, иголки выставил, ёжик. По-латыни pars, partis — часть. Ты — сам себе теперь партия и ее секретарь. А я — просто жена. Недаром профессор Деуч про мертвые языки спрашивал. Профессура — она все знает. А если и не знает, то подозревает все точно.
Зора Филимоновна прильнула к его плечу, заглядывая снизу в лицо.
— Таким ты мне нравишься. Не могуч, но силен, не остер, но колюч. Пошли к Петру этому. Только будь внимательней, прошу. Не затевается ли там нечто против Категория Ильича? Виду не показывай, но из виду не упускай.
— Сам знаю, — буркнул Каля.
«Как вырос! Как изменился!» — качала головой Улита Васильевна.
Она шла рядом с ним, с каждым шагом вступая в новое чувство. Слабую женщину обнаружила в себе Улита Васильевна, настоящую жену, а не мужика в юбке.
Сестра недоуменно спросила:
— Зачем вы его, Зора Филимоновна? Кому такой урод нужен?
— Мужу. Василиску Марцыпановичу.
— Да ну! Мятый весь.
— Это пройдет, — уверенно сказала Зора Филимоновна. — Уже прошло.
— Столько сил зря убили!
— Не так много. Он на имя отзывается. Пока имя слышит, до той поры жив. Ангел именем Господа жив, бюрократ — лицезрением шефа.
Хитрая сестра ухмыльнулась.
— Понятненько. При ангеле и боженьке прочно стоять.
— Совершенно верно.
— А женщина-то возненавидела вас.
Зора Филимоновна рассмеялась:
— Так надо. И Деуч туда же целил. Нам нуль нужен, которого давно ждут. Мужчина полюбил — женщина возненавидела, вот и нуль.
— Про которого Ковалева говорила?
— Да. Дела начались. ... Именем Категория, понимаешь, надо лечить, — пробормотала Зора Филимоновна, глядя в окно на грозовое облако, которое молния пыталась поджечь. — Громгремело — в прошедшем времени имечко.
— Я не понимаю вас, Зора Филимоновна, — вытянула шею сестра.
— Да тут и не нужно ничего понимать. Заурядная грамматика. В школе еще проходили.