Вахтер, нервный дерганый старикан, сообщил, в каком кабинете сиживает Петр Никитович Дружок, но к нему не пустил. Схватил телефонную трубку, стал номер набирать, да помедлил. Поговорить захотелось или по службе положено ему резонерствовать, разводить с посетителем тары-бары.
— В Институте физических свойств исторического процесса кто попало не топай, — в лад губам двигал брови старик. — Мы тут, в истории, следим, чтоб не наследили. А то после каждой подчистки-побелки кажется ровно, а разберись — белые пятна. Так следят, что и наследят, следопыты.
В речь старикана столько набилось намеков — Каля почти ничего не понял и учтиво полюбопытствовал, много ли сюда приходит народу.
— Толпы являются. Очереди — за капустой так не стоят. Не успеваю гонять. Историков-то у нас — как мух на дерьме. В каждой дыре — Геродот.
По телефону сообщили, что Дружок Петр Никитович пьет чай в буфете.
— Пьет? — переспросил старикан.
— Пьет.
В трубке так орали — даже Каля все слышал.
— И долго собирается пить?
— Сколько хочет, столько и будет.
— Мне надо знать когда напьется. У меня к нему посетитель.
— С чая не напьешься. А новенького, сказал, шли к нему в буфет на шестой этаж.
Каля даже отпрянул.
— Шестой? Откуда — шестой? Тут у вас — с улицы входил — этаж да подвальчик.
На эти слова старик разворчался.
— Вы, что ль, на Луне прописаны или с Марса к нам выдвиженец? В исторические процессы не карабкаются, а углубляются. Тут в глубь веков такие подвальчики — моё почтение! — спятишь.
— Ах, тут вниз, значит, этажи?
— Вниз, вниз, в прошлое. История — дело былое. Покойницкое. Вот и мы — в гробовом направлении думы. Когда эту историю строили — не один год яму рыли, не одно предание закопали. Вы, гражданин, идите, а вы, дамочка, даже паспортом не машите — не пропущу, — заявил вахтер.
Улита Васильевна хотела поскандалить, но не решилась. Ослабла и посмирнела. Совсем сдала бразды правления мужу. Правда, не очень-то и хотелось ей в институт. Холодом оттуда веяло, и свет в коридорах плыл, размывая четкость. Видела, как мужа тянет туда, внутрь. Словно в будущее стремится. А ей ну вовсе не интересно. Тупо смотрела от входной двери на световые сизые плавуны и не видела там для себя никакого будущего.
— Иди, выпей чайку. Я тут посижу, — сказала Кале, пряча в сумочку паспорт.
Сильным движением Каля отмахнул стеклянную дверь.
— Смотри, этаж не пробеги, — дал напутствие вахтер. — А то в кабак попадешь. Там, ниже, в других веках, вместо буфета отжившие питейные заведения: палатки, шинки, кружала, низки, погребки, подвальчики, шайбы да забегаловки. Не спецбуфет для отборных лиц, а бывший сброд-народ развлекается.
Каля вызвал лифт, но не утерпел — не дождался. Побежал по ступенькам вниз — такую почуял резвость.
Что-то, шурхнув, выпало из брючины. Оглянулся — пластиночка от подштанников осталась на мраморе. Тридцать лет держалась под пуговкой, в символ ее возвел, а теперь юркнула на мраморный пол — мусор. Не стал поднимать. Видно, все в нем крепло, и ненужное опадало, как с дерева сохлый лист.
С каждой ступенькой бодрая молодость возвращалась из давних лет, которой и не было, возможно, никогда в жизни, а сейчас стала вдруг вспоминаться, будто была, будто смолоду не жил, как трусливый дед, у которого каждый шаг на счету: вдруг последний! А теперь глаза никак не приладятся к бодрости. Робеют. Тяжко им смело смотреть. Да еще бы не тяжко! Мраморный блеск все двоит и троит. Каждая плита смотрит из стены как циклоп-телевизор, где показывают кино твоей жизни, всю делянку от мамки до ямки. Вносят люльку в кадр и тут же гроб потащили. Сердце разрывается от такого сюжета в холодном чужом глазу. И глянет-то мельком, а всю историю отразил: по какой ты причине родился и причиной чего в жизни стал.
Ужас тянулся к душе студенистой лапкой, но все видения кончились — стоило распахнуть дверь в буфет. Бытие тут прочно всажено в свое место, надежное, как таблица Менделеева. Большая комната в два окна, за которыми — Москва двадцатого века: знамена на улицах, плакаты и транспаранты. И весь этот наружный праздничек кривоватым кажется из наших дней, словно карикатурка. Здания подчеркнуты красным, как ошибки в школьной тетради. Насосы оркестров закачивают в улицы марши, густоголосые дикторы стегают лозунгами толпу.
Но может быть, эти окна — не окна, а раздутые смехом картины авангардных художников, которых в двадцатом веке гоняли, как паршивых котов, по чердакам да подвалам, а марши и крики сами звенят в ушах от таких картин.
В буфете — людей толпа. Очередь вдоль стены — к прилавку. Круглолицая тетка-буфетчица огрызается длинноволосым парням, которые требуют бутербродов.
— Нам с ветчиной и сыром.
— Нет никаких сыров и ветчин. Не завезли.
— Но были. Куда ж подевались?
— Волки слопали, — сверкая глазами, доложила буфетчица. — Мяли за обе щеки, а зайцам — шиш.
Каля огляделся — не пьет ли кто за столиком чай. Но никто тут вообще ничего не пил. И столиков не было никаких. А поскольку собирался хлебнуть горяченького, Каля ощутил жажду.
— Хотел чаю, но чаю, как видно, нет. Можно попросить у вас бутылочку водички? — сунулся он мимо всей очереди между парнями.
— Попросить — можно, — ответила буфетчица.
Она с удовольствием отвлеклась от приставучих парней, потому что и в самом деле на витрине не было никаких бутербродов. Да и ничего другого тоже не было, даже сырков.
— А какая у вас вода? — спросил Каля.
— Какая хошь.
— Ну, к примеру, «Славяновская».
Буфетчица сунула руку за занавеску, вытащила оттуда бутылку и тут же ляпнула на нее наклейку, которых оказалась у нее под рукой целая коробка — самых разных.
— «Славяновская». Держи.
— А точно — она?
— Да какая разница? — дернула губами буфетчица. — Хочешь «ессентуки» — «ессентуки» прилеплю, или «боржом». Пей что душе угодно.
— Что же вы такое творите? — возмутился Каля.
— А что? — удивилась буфтчица.
— Так ведь не наклейку хочу, а воду.
— Так ведь и не моча в бутылке.
Длинноволосые парни засмеялись.
— Не надо у нее воду брать. Тут вся вода — из крана. А минеральная — только в спецбуфете.
— Но так нагло обманывать! — не мог успокоиться Каля.
— Да где ж тут обман? — округлила глаза буфетчица. — Вода — материя жизни, данная тебе в ощущении наклейки. Самая настоящая объективная реальность.
— Глупость какая-то, — дергал плечами Каля. — Пьют ведь воду, а не наклейку.
— Ты, видать, этажом ошибся. Не в то время влетел, — догадалась буфетчица. — Тебе к своим надо. На другой этаж.
Каля покраснел, на губах у него вскипали ругательства, но никто в очереди не поддержал возмущение. Только парни опять заговорили о спецбуфете.
— Дело она тебе говорит. Там иди «Славяновскую» проси. Там и чай кой-кому дают. А тут — кончай возмущаться. Пустое дело.
— В спецбуфте у Зоечки сейчас Петр Никитович чаи гоняет, — сообщила буфетчица. — Самовар приходили брать. Свой на прием отдали. Сегодня в Третьяковке француза угощают. Француз приехал. Затевается сделка.
— Так мне в спецбуфет и надо, — догадался, наконец, Каля, что он в развитом социализме, где главные слова людей: пайки и заказы, а главная мечта — спецбуфет.
— Ты тогда по ковру иди. Там, в коридоре, ковер. Прямо в спецбуфт попадешь, — наперебой объяснила очередь.
— А вы-то зачем тут стоите?
— Так нас туда не пускают. Нас только сюда пускают, — отвечали со всех сторон. — Там дядька под дверью сидит. Человек с ружьем.
— Экие какие вы робкие!
— Мы не робкие. Мы как все. Народ мы. От слова «нарожали». Нарожали нас — и живем. Народ, в общем. Как грибы.
Каля махнул рукой и пошел в коридор, из-за поворота которого высовывался конец ковровой дорожки. Дорожка быстренько вывела его в другое пространство — спокойное и даже, можно сказать, благочинное. Добрый дядечка сидел в коридоре перед стеклянной двустворчатой дверью, затянутой пестрой плотненькой занавеской. Он оглядел Калю с головы до ног и, приподнявшись на стуле, сказал:
— Вас уже ждут. А вы где-то... Снизу давно звонили, что вы пошли.
— Да ошибся тут дверью.
— Плохо, значит, объяснил этот балобон, — огорчился дядечка. — Ну да мы ему за то хохолочек нахлобучим, будьте спокойны.
— Да я и так не волнуюсь, — сказал Каля, — хоть вы, говорят, при ружье.
— Это шутят так, — улыбнулся дядечка. — Нет у меня ружья. Пистолет только. — Он показал под пиджаком кобуру. — Но и шутникам надо хохолок нахлобучить за такое веселье. Мы уж, извиняюсь, это дело так не оставим. Ишь веселятся!
С угодливым изяществом, совсем не свойственным человеку при пистолете, дядечка распахнул перед Калей стеклянную дверь.
В буфете за столиком седой человек хлебал чай с ложечки, а буфетчица за прилавком заполняла пространный бланк, прижимая лист грудью, чтобы не ёрзал. Она улыбнулась Кале, словно сладкое подала:
— Подсаживайтесь, мой добрый, к Петру Никитовичу. Уже несу вам чаёк.
Стальной взгляд Петра Никитовича торчал из вороненых очков, как штык. Седые жесткие волосы, серый пиджак с полосами-прохватами в седину, серебряная заколка на пепельном галстуке, перстень-плешка из платины — все цвета облачения наводили на мысль о сверхчеловеческих свойствах нержавеющих сталей. Как бы робот сидел тут в металле. Промывался чайком.
— Вы бы не разглядывали меня, — посмотрел — ножичком метнул Петр Никитович. — Я в вашей повести фигура неглавная. Зора Филимоновна позвонила, просила в курс дела ввести. Вот и вся моя функция.
— Знать бы наперед свои функции! — промямлил Каля, нарочито против ножичка расслабляясь: мол, не вам нас колоть и резать. — Еще утром я погибал, а теперь — функция. Кто мог подумать?
— Да, да, — охотно согласился Петр Никитович, принимая Калино расслабление за свою победу. — Я хочу спросить: вы поняли, почему так возвышены именно вы?
Каля слегка напрягся.
— Я разве возвышен?
— Еще как! — улыбнулся Петр Никитович. — Ваша должность теперь — три звезды на погоне. Чиновник высшего ранга. Полковник. Нам сейчас очень нужны полковники нового типа. Старый тип совсем устарел. А когда новые задачи у государства, и полковники по-новому озадачены.
В это время буфетчица ставила перед Калей стакан в стальном подстаканнике, и новый полковник от удивления едва не смахнул стакан вместе с ложечкой и пирожным, которое она подставляла с другой стороны, нечаянно обняв Калю и тронув шею грудями.
— А я по утрам стираю трусы, — неожиданно для себя брякнул Каля.
Петр Никитович от души рассмеялся, утратив всю свою нержавейную сверхчеловечность, — таким незамысловато милым и беззащитным увиделся ему собеседник.
— Все мы разное делаем по утрам. Вот хоть Зоечку взять. Зоечка, чем ты по утрам занимаешься?
Буфетчица улыбнулась губами внутрь, чтобы не скалиться, и всплеснула пухлой ручкой.
— Уж вы, Петр Никитович, поинтересуетесь! Утро — оно и трусы стирать доброе.
— Простите, я не так выразился, — спохватился Каля. — Я хотел сказать: скромность — прежде всего. Ведь и раньше я был не пустое место.
Петр Никитович слегка нахохлился и поскучнел — не пожелал рассуждать о скромности.
— Я задал вопрос: вы поняли, почему повышение получили?
— Понял, но не знаю, то ли я понял.
Петр Никитович пососал чаек с ложечки и отодвинул стакан.
— Дело в том, что в глубинах России явился человек-нуль, о котором известно, что он — ваш сын. Вы его Марком назвали, а сам себя он зовет Маракис, чтобы отличаться от Марков, Маркиных и Моркушей.
— Что? — Калины очки едва не свалились в чай. — Откуда вы знаете?
Петр Никитович положил на блюдечко ложечку и выставил ладони: спокойно! стоп! — словно Каля наезжал на автомобиле.
— Зора Филимоновна в вашу душу вчиталась. И скажу вам: никакая не сложность. Проще газеты. Кто не копается в мелочах, тот знает судьбу. Историческое знание безгранично.
Чувствовалось, что Петр Никитович непрочь бы шире потолковать об историческом знании вообще и о человеке в истории в частности, но Каля проявил волю — не дал разбежаться.
— И что же мне предлагается?
Петр Никитович ответил кратко, словно ругнулся.
— Предавать.
— Кого?
— Сына. Маракиса. За сыном нужно следить.
Калю эти слова нисколько не удивили. Он даже растерялся от этого неудивления и такое вдруг выдал про сына, о чем и подумать бы струсил еще вчера. Он говорил и оглаживал себя изнутри приятным восторгом: «Зора-то Филимоновна — а! — как меня изменила!»
— За кем следить, если никакого сына нет. Его жена придумала. Он лишь образ. Нуль. Пусто место.
Петр Никитович взял руку Кали двумя руками и легонько стиснул ее, приглашая правильно понять то, что он сейчас скажет.
— В том и опасность. В Москву пришел человек, который аресту не подлежит. Ни одной собаке его не унюхать, ни одному спецназу не взять. Особенно опасен он в должностных лицах, в которых проявится с полной силой. В них и надо его словить. В них он страшно опасен — в материальных и духовных управляющих кадрах, — в тех, которые держат собой понятие государства. Вы его родили — вам над ним и контроль. Тут вас никто не заменит, даже если Управнар всю интеллигенцию схватит за жабры.
Петр Никитович оттолкнул от себя Калины руки: мол, сам делай выводы, думай!
Каля задумался. Он знал, что произнесет «да», но вместе с тем чувствовал: сразу произносить «да» нельзя. Легкомысленным покажется. Несерьезным. Или, еще того хуже, заискивающим.
«Ух как Улички не хватает!»
— Вам с женой хочется посоветоваться? — спросил Петр Никитович. — Это — лишнее. Кто даст гарантию, что мать против сына посоветует правильно? И не имеет значение — из головы она его родила или из другого места. Если вам нужна женщина — к вашим услугам Зоечка. Ни в совете не откажет, ни в чем другом. Лучше всякой жены. Настоятельно рекомендую.
— Даже не знаю, — промямлил Каля.
В глазах Петра Никитовича появилась строгость.
— У нас тут порядок армейский: не можешь — научим, не хочешь — заставим.
В глазах Петра Никитовича с подчеркнутой нарочитостью чиркнула сабля-сталь. Но Калю не испугали нержавейные блески. По боку пустил все угрозы. Его вдруг потянуло оглянуться на Зоечку. Его взволновала обещанная безотказность. Голос Зоры Филимоновны шелестел в ушах, настойчиво толкая к безумию. И так захотелось руки возложить на доступные груди, обезуметь, откликнуться на призыв.
— Призыв, — удивленно промолвил Каля.
— В армию, — согласился Петр Никитович. — В армию призыв. Вы на службе теперь. Агент Управнара. На каждого полковника у нас имеется генерал, и каждый генерал — не сам по себе, а под звездным началом. Главный погон у нас — Млечный путь. Вон сколько звезд на Млечном плече! А и он в небесах не главный. Куда велят — туда разворот.
— Конечно, конечно, — бормотал Каля.
Он и краешком мысли не удивился, в какие космосы понесло вдруг Петра Никитовича. У Кали сильно кружилась голова. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно. Но больше всего хотелось ему, чтобы Петр Никитович убрался по млечным путям подальше и оставил его наедине с Зоечкой.
— Что же я должен делать теперь?
— Зоечка выдаст обмундирование, и — за работу. Пройдете в сто девятнадцатый кабинет. Там уже сидит ваш помощник. Из средней Азии прибыл. Бывший историк. Вы с ним не цацкайтесь. Объяснять он вам ничего не должен. Вы больше него все знаете по прошлой работе. Просто, там вы были в современности, а тут — в истории. Вот и вся разница. Правда, скажу я вам, в истории — легче, потому что все дела — в прошлом, и ответственности — никакой. Даже глупость и вред, даже страшные преступления, поданные как историческое событие, никогда таковыми не кажутся.
Петр Никитович отодвинул чай и поднялся.
— Зоечка, займись, дружок, полковником Калей!
Зоечка расставила уже оладушки-лапки, чтобы обнять новоявленного полковника, увлечь в новоявленные просторы, но гигантский деловой опыт не позволил Кале увлечься. Слишком красиво все складывается. «Не похож ли я на пельмень, который суют в сметану, чтобы сожрать?»
А Петр Никитович Дружок уже спиной повернулся, ногу занес, чтобы удалиться.
— Позвольте-ка вас спросить, — обратился к уходящей спине Каля, не упуская, впрочем, из виду Зоечку. — Почему именно мне подарено это среднеазиатское чудо — помощник? Пристроить надо — а некуда?
Петр Никитович остановился. Спина его дернулась, выразив недовольство, и, когда он повернулся лицом, Каля даже удивился: перед ним стоял образцовый железо-скобяной человек — так много в облике его содержалось металла.
— Нам есть куда пристраивать, если нужно. Но нам не нужно. Тут все само складывается. Времена исторической вялости загнали народ в тупик. Возникла потребность в директивной истории, представителем которой является ваш помощник.
— Что такое директивная история? — удивился Каля и быстренько протер очки пальцем, чтобы ничего не упустить из беседы.
— Это когда приказ вперед, в будущее, отзывается во всём историческом прошлом — вот что такое директивная история, — отчеканил Петр Никитович, словно кулаком по жестяному листу. — Как будущему надо в будущем, так прошлое устроится в прошлом, чтобы было единое тело, единая логика, а не пошлый разброд вкупе с шатанием.
Кале захотелось произнести слова: «историческая базука», которая, стреляя вперед, назад выпускает смерч, но Зоечка решительно встала между ним и Петром Никитовичем.
— Не любопытничай, милок, — прошептали в ухо сладкие губы. — Может, кому и будет плохо, но тебе... тебе — хорошо.
И тело ее, как в танце, пообещало много хорошего.
Петр Никитович ушел, а Зоечка нетерпение выразила: потянула Калю в каморку, которая тут рядышком оказалась вблизи прилавка. Там висела на вешалке новая форма — гимнастерка и брюки, и все награды, выданные Кале на прежней службе, представлены в виде планок. Каля пальцем погладил планки, а Зоечка принялась его раздевать: стянула мятый пиджак, швырнула в угол скрученный галстук, сорочку выдернула из брюк и все другое тянула-стаскивала, что утром глухому Кале подавала Улита Васильевна. Каля хотел удержать брюки на бедрах, потому что подштанники... пластиночка-то — тю-тю! Но руки юркнули совсем в другие места, и места эти оказались на Зоечке. Груди прыгали под руками, белый бархат попки студил ладонь, а дальше — провал сознания, обвал костюмов с вешалок всей каморки. Зоечка падала на спину, а казалось, оба взлетели в райские кустики, в чудные заросли вдоль млечных путей.
— Теперь ты полковник, дружок, — сказала Зоечка, выбираясь из пестрой тряпичной кучи. — И, скажу тебе, неплохой полковник. Броня крепка, хоть танки слишком быстры. Но это — временно. Это — с первачка. Мы это дело наладим.
Глаза ее стрельнули задором, и она поцеловала Калю с таким жарким чувством, что Каля немедленно взвился и снова повалил ее в пеструю кучу.
Так продолжалось довольно долго. И продолжалось бы, может быть, совсем долго, если бы в дверь каморки не постучали. Причем, постучали крепко. Каля подумал, что каморка крушится от буйной страсти, но Зоечка распознала стук и шепнула:
— Служба тебя зовет. Пора приступать. Там, наверное, посетитель.
— Подождите, мы примеряем, — крикнула Зоечка.
Из-за двери послышался голос:
— Я помощник ваш, товарищ полковник. Тут профессора надо принять.
— Тут или там? — спросил Каля, и сам удивился грозовому раскату, который вломился в голос.
— Там принять. В кабинете, конечно, — оробело промямлил помощник. — Я... Что-то не так?
— Так, — сказал Каля, для грозности добавив в «а» малость «ы», чтобы даже в мирном согласии звучал боевой тычок. — Подождите меня. Я — скоро.
«И откуда взялась такая командирская ловкость? — дивился Каля. — Не из Зоечкиных ли сокровенных мест?»
Он по-хозяйски погладил ее плотную — спинка соболя — шкурку, схватился за подштанники, но подлая пуговка снова показала поганый норов: вылупив глазки, выскальзывала из петельки, как намыленная.
— Что же делать? Пластиночку-то я по дороге посеял, — растерялся Каля.
Зоечка хохотнула и велела сдернуть подштанники и выбросить их к чертовой матери.
— Это почему?
Каля спрашивал, а сам изучал-запоминал ее груди. Глаз не мог оторвать.
— Да потому, мой сладкий, что такие подштанники при царе горохе носили, — подставлялась Зоечка под жаркие взгляды. — Есть тут у меня одни — на резинке. Здешний работничек после повышения переодевался и убежал на радостях без кальсон. Словно знала — для тебя берегла.
Зоечка порылась в тряпье и чудные подштаннички вытянула, ухватив за розовую штанину.
— На каких красунов твоя женушка-то смотрела! Чьи порточки разглядывала, коль в таком дерьме щеголяешь?
— Ах Уличка, Уличка, — только и сказал Каля.
Это было жестокий разгром Улиты Васильевны. Самый жестокий и непоправимый разгром.
Чем облаченнее становился Каля, тем притягательнее делалась нагота Зоечки. Одевая его, она как бы обнажалась, хоть и нечего ей было больше снимать. Каля захотел снова по-скоренькому завалить ее в кучу, но Зоечка хлопнула по руке: стоп, неуёмный! И Каля ограничился легкими укусами щечки, шейки, плечика и сосочка.
— Откуда ты такая взялась, — нежно заискивая, спрашивал Каля.
— Все мы из одного и того же места, — шутила Зоечка.
— Таких, как ты, верно нет больше в мире.
— Много нас таких. Ты просто не общался, не знаешь. У меня одной — три подруги: Шура Маркировая, Ганка Свысц и Кружина П.
— Буфетчицы?
— Да что ты! Какие буфетчицы! Они все в высших кругах. Артистки, но спецпайками работают в свободное от искусства время. Может, и тебе — дослужишься — позволительно будет огулять такой спецпаёчек.
— Но какие же спецпайки в сегодняшнем изобилии?
— Они в прошлых временах спецпайки, а в сегодняшних — простые артистки. Известные, между прочим. Да ты в театры, небось, не ходишь...
— Не хожу и не ходил. Но теперь наверстаю.
— Тут ведь, понимаешь, история-то директивная. Прошлое с будущим — единое тело. Спустись на этажик — и до спецпайка молодеет девочка. Влиятельные тетки к нам бегают молодеть и с юношами общаться.
Каля слушал и дивился, какое счастье ему отвалила жизнь. Словно в торт сел: где ни кусни, всюду сладко.
И вот Зоечка застегнула пуговицы, огладила спину его в туго стянутом сюртуке, все нитки сняла, все пылинки сдула, одернула рукава... А потом поцеловала с размаху звонко:
— Иди! Марш.
Когда вышел он из каморки, в первый миг показалось, что форма сильно стесняет. Но, глянув в угодливые глаза помощника, Каля вдруг ощутил полную силу власти, которую дарит ему эта форма, и стеснение тут же представилось настоящей свободой, истинной, о которой мечтают все.
— Веди, — повелел Каля грозно. — Где тут мой сто девятнадцатый кабинет?
Помощник тронул дверь буфета, и она распахнулась. Быстроглазый коридорный охранник мигом распознал в Кале большое величество. Он вскочил, грохнув стулом, и рука его исполнила древний танец воинских недотеп: молодецки бросилась отдавать Кале честь, но, не найдя на голове фуражки, чтобы приткнуться, скрючила пальцы и, помыкавшись у виска, смущенно юркнула вниз, словно прятала ворованную копейку.
Каля двинулся по коврам, не оглядываясь, но Зоечка высунула голову из буфета и тихо проговорила:
— Жену-то отпустить надо. Ждет ведь.
— Позвони вахтеру! Пусть скажет, чтоб шла домой, — бросил через звездное плечо Каля.
— Оставьте, пожалуйста, мне это дело, — вмешался охранник. — Дам вахтеру наводку. Спровадим супружницу вашу домой по всем правилам внутреннего распорядка.
Он еще что-то говорил, но Каля порядочно удалился. До него только стук донесся — Зоечка захлопнула дверь.
— Толковый бабец, — сказал Каля помощнику.
— Триумфальная арка, а не бабец, — рассудил помощник. — Мечта победителя. Победа мечты. Въехать бы в эту арку да с бубенцами!
— Но-но! — Рыкнул Каля довольно грозно. — Я те бубенцы-то пообрываю.